Глава 2

Бывшая уличная певица, претендовала ли она когда-либо на благородное происхождение? Да, утверждает ее брат Герберт [Из бесед с Гербертом Гассионом. - Прим. авт.], и нужно верить скупым сведениям исследователей, обнаружившим существование однофамильца-дворянина, вошедшего в исторические анналы задолго до нее.     Это было сразу после освобождения Франции. На сцене и вне ее имя Эдит Пиаф часто произносили вместе с именем Монтана, Кокто питал к ней дружеские чувства, лучшие поэты обогащали и обновляли ее репертуар, она была уже не Малышкой с репутацией, запятнанной "делом Лепле", но знаменитостью, а Герберт ведал ее делами: "Я был человеком, который занимался всем". И все видел, все слышал! Пребывая в этом качестве, он стал свидетелем того, как Жак Буржа исследовал ее генеалогическое древо.     Отправной точкой послужило встречавшееся в документах имя некоего Жана де Гассиона, родившегося в По в 1609 году и убитого в Лансе тридцатью восемью годами спустя, потомка бесстрашного воина, отличившегося при Рокруа, представленного великому Конде, который обещал сделать его вскоре маршалом Франции. Во времена Революции ее генеалогическое древо разделилось на две ветви, и представители одной предпочли изгнание лишению дворянства, другие отправились в Нормандию, смирившись с утратой всех дворянских привилегий. Нормандия? Какое совпадение! Будучи мало знакомой со своей генеалогией, Эдит Пиаф тем не менее знала, что является дочкой и внучкой Гассионов, чей род уходил корнями туда же, в нормандские земли. Именно от них пошла ветвь Гассионов без аристократической "дворянской" частицы, то есть налицо совпадение фамилии и места. Так почему же не сопоставить эти факты? Зачем отказывать себе в удовольствии обратить внимание Эдит на нормандских Гассионов, бывших некогда дворянами?     "Она верила в это, уверяю вас", - повторяет Герберт, посмеиваясь. Они с Жаком Буржа сообщают ей эту новость.     - Так я была бы графиней?     - Нет! Графом был бы Герберт!     Мечта обратилась в дым? В любом случае вероятность дворянского происхождения, о котором свидетельствует Герберт, не особенно увлекала его знаменитую сестру. Когда он говорит, что она в это верила, нужно учитывать, что относилась она к этому с юмором. Эдит была скорее забавной, нежели наивной! Она увлекалась с пылом игрока, готового в любую минуту рассмеяться. Доказательством служит то, что ее знаменитые родственники из исторических справочников были вскоре забыты. Возможно, она льстила себе надеждой на титул? "Давайте больше не будем об этом!" - сделала она вывод, узнав к тому же, что, согласно древнему франкскому закону, дворянство передавалось только по мужской линии.     - Это ее больше не интересовало! - резюмирует Герберт.     Более глубокие исследования позволили Жаку Буржа тогда же найти и другое географическое совпадение. Маршал Франции, боевой товарищ знаменитого Конде, родился в По, а именно в Беарне из фамилии "Гарсиа" образовались такие ее разновидности, как "Гасси", или "Гассио", уменьшительным вариантом которых является "Гассион". Взятые из этимологического словаря Доза [Albert Dauzat, Jean Dubois, Henri Mitterand. Dictionnaire étymologique et Histoire du français. Paris, Larousse, 1964], эти уточнения служат существенным дополнением к подлинной истории рода, давшего миру Эдит Пиаф, истории, терпеливо воссозданной скромным жителем Кана Жилем Анри [Gilles Henry. "D'où vient cette voix? Les origines d'Edith Piaf". GE-Magazin, avril 1983].     Его изыскания позволяют довести генеалогическую линию до Ришара Гассиона, почти современника героя Рокруа. Нет сомнений, что между ними существовало родство по отцовской линии. Родившийся около 1656 года, найденный Анри предок Эдит уже жил в Нормандии. Его скромное положение пекаря не предполагало наличия дворянских корней. Он жил в Кастильоне, коммуне, соседней с Байе, через которую проходила дорога на Сен-Ло. В Кастильоне также родился, жил и умер его сын Жан и внук Жиль. Прямыми потомками последнего были еще три Жака.     Первый, батрак-поденщик, женился в Лорон-Ла Потери. Затем он переехал в деревню Арганши, где родился его сын, носивший то же имя. След второго Жака приводил в Фалез. Позже он стал служащим, собиравшим городскую ввозную пошлину. Его мемуары, если бы он их оставил, рассказали бы о впечатлениях человека, пережившего Великую французскую революцию, времена Директории, Консульства, Империи, Реставрации и три четверти периода Июльской монархии.     Его сын, также Жак (третий по счету), уже работал на ткацкой фабрике, когда был признан "годным к военной службе". Случилось это в 1814 году. Его рост, измеренный с исключительной точностью, составлял 1,635 метра. "Самый подходящий", - замечает Жиль Анри. Из сведений о призывниках, тщательно собранных генеалогистом-любителем, известно, что у Жака Гассиона, прадеда Эдит, была грыжа. Серьезная причина, чтобы не идти в армию? Он надеялся на это, но к его возражениям не прислушались. С грыжей или без, но злая судьба избрала его, и вот он солдат 168-го пехотного полка, личный номер 10094. Чей солдат Жак Гассион? Сначала армии Людовика XVIII, восстановившего королевскую власть за месяц до поступления Жака на службу. В марте 1815-го, то есть менее чем через год, Наполеон тайно покидает остров Эльба и вновь берет бразды правления в свои руки. Эти сто дней привели его на поле Ватерлоо. А что же молодой ткач? Известно только, что он останется жив и что армия, вновь став королевской, вернется на прежние квартиры еще до 25 сентября 1817 года - даты свадьбы, которая соединит его с Луизой Дараван, как и он, уроженкой Фалеза.     За тремя Жаками следует Пьер, родившийся в 1821 году, в 1849-м женившийся на Аугустине Дюваль и тоже освоивший ткацкое ремесло, основное для жителей Фалеза. От этого брака рождаются как минимум два сына, один из которых, Виктор, и является дедушкой Пиаф.     Появившись на свет 10 декабря 1859 года, Виктор рос при Второй империи. Первые двадцать лет его жизни совпали с разгромом при Седане, капитуляцией Базена в Меце, осадой Парижа - то есть со всем тем, что привело к окончательному разгрому в 1870-м и приходу к власти Коммуны, а затем и к установлению Республики. К счастью, его жизнь не была напрямую связана с этими событиями. Если верить сведениям, исходящим от его отца, в день набора новобранцев в списках тех, кто подлежал призыву из Кальвадоса, Виктор числился находящимся в Швейцарии. Дезертир? Ни в коем случае. В лотерее, посредством которой тогда осуществлялся набор "пушечного мяса", отцовская рука вытащила за сына счастливый номер. Готовился ли он до того, как узнал об этом, поступить в кавалерию? Очень возможно, так как в Швейцарии и других местах работал наездником в цирке.     Удачный выбор! На протяжении четырех поколений Гассионы жили в Фалезе, как моллюски в своей раковине. Не покидая родного города, они не оставляли и семейной профессии, занимаясь производством тканей. Следовательно, ни семейные традиции, ни образ жизни, ни окружение не подталкивали молодого Виктора к тому, чтобы сменить станок на цирковую лошадь. Как моряк в океане, поддавшийся пению сирен, он внезапно покинул свой город и родных, последовав за цирком Сиотти. Когда? Сегодня невозможно установить с точностью, сколько времени прошло между его отъездом и швейцарскими гастролями 1870 года. Владел ли он уже тогда конной акробатикой? Или его обучили по дороге? Кузина Эдит, Марселла Лаллье, которой было двенадцать лет, когда умер их дед, не помнит, чтобы ей об этом говорили. Он стал наездником задолго до ее появления на свет, ведь она знала его уже семидесятилетним стариком, разбитым многочисленными падениями, полупарализованным, предпочитавшим посасывать маленькие белые камешки, заменявшие ему конфеты, а вовсе не вспоминать о былом.     Чертов дед! Он оставил после себя столько детей, сколько остановок было на его жизненном пути. Луиза, родившаяся в Кале в 1884 году, Матильда, мать Марселлы Лаллье (в Кодероне в 1890-м), Зефора (в Партене в 1897-м) - это лишь некоторые из четырнадцати отпрысков, которые, как вехи, отмечают скитания семейной пары, соединившейся узами брака в Па-де-Кале. Уроженка Корвена, долгое время выдававшая себя за жену, поскольку свадьба состоится лишь в 1888 году, Луиза Декамп была дочерью хозяина таверны, в семье которого росло двадцать два ребенка! То есть, несмотря на четырнадцать собственных детей, она осталась далека от семейного рекорда - если, правда, не учитывать, что многочисленных сыновей и дочерей харчевника произвели на свет две его (законных?) жены.     Но все же Фалез остается родным для Гассионов. Об этом свидетельствуют другие представители их потомства, как, например, родившийся 10 мая 1881 года отец Эдит. Кроме его имени, семейная история сохранила также имена его четырех сестер, и все они представляют второе поколение Гассионов - бродячих артистов. В акробатическом номере Матильды ее партнершей вначале была Мари. Когда же та вышла замуж, Матильда вводит в него Зефору, младшую из сестер. Вместе они выступают как "сестры Гассион", а старая афиша представляет их такими, какими они появлялись в Шервилле, Реймсе, Нанси, Страсбурге и даже в Париже. Будучи более известной, чем они, Луиза дебютировала с другой сестрой. Затем она нашла мужа и партнера в лице "чемпиона мира по силе челюстей". Когда к ним присоединяется третий обладатель крепких зубов, дуэт превращается в трио. Такой союз заслуживал лучшего, чем цирки Лондона, города, в котором они жили одиннадцать лет, лучшего, чем арены других европейских столиц, в которых они побывали. Они объехали весь мир от Америки до Китая. Чем же поражало публику это несравненное трио? Зацепившись ногами за перекладину одной трапеции, а зубами ухватив другую, мужчины повисали вниз головой над ареной, причем верхний удерживал двоих: своего партнера, оказавшегося таким образом вторым звеном образовавшейся "цепи", и Луизу, кружившуюся и вольтижировавшую на нижнем ее конце. Это был гвоздь их программы.     Луи? Он находился достаточно далеко от своих сестер, будучи старше и выступая как акробат еще до того, как в его собственной семье появились дети. Воспитанный неизвестно кем в Фалезе, он покинул его, еще не став крепко на ноги. Цирковой наездник с женой увезли его, десятилетнего, чтобы он вкусил с ними все прелести бродячей жизни. Цирковая школа сделала из него пластического акробата. "Акробат-антиподист", - как он будет уточнять на афишах и визитных карточках, когда средства позволят их отпечатать. Вначале в семейном номере в цирке Сиотти, затем в одиночку и в другом месте он представляется как "человек без костей", строя невероятные гримасы, переплетая руки и ноги, гибкий и податливый, как угорь. Такой жанр был в то время популярен. Самые ловкие и самые предприимчивые уже продемонстрировали это, как, например, Валентин де Дезоссе, звезда Елисейских полей и Монмартра.     Итак, можно утверждать, что родиной многочисленных Гассионов, потомков Виктора и Луизы Дескамп, может быть как Нормандия, так и любое другое место. Такая разбросанность и разобщенность не предполагает частых семейных встреч. Иногда они переписываются, с опозданием сообщая о жизненных переменах. "Мне было шесть или семь лет, - скажет Зефора Жилю Анри, - когда я узнала, что у меня есть брат Луи". А тому в то время уже исполнилось двадцать три. Помимо географических и возрастных препятствий, смерть неумолимо забирает то одного, то другого из Гассионов, и никакая фотография не соберет вместе родителей и их четырнадцать детей.     Что стало впоследствии с их фамилией, не затерялась ли она во времени? В компьютерном телефонном справочнике 1993 года числились сорок четыре Гассиона, проживавших в Нижней и Верхней Нормандии, из которых трое - в Сен-Маритим, четверо - в Манше, шестеро - в Эре и столько же - в Орне. Остальные двадцать пять жили в Кальвадосе, на родине всех Гассионов, чей род, судя по генеалогической таблице, составленной Жюлем Анри, напрямую идет от Ришара, крестьянина из Кастильона, к Луи, отцу Эдит. Неизвестно, родился ли хотя бы один из них от сына или внука Виктора, циркового наездника, поскольку следы всех их необходимо искать вне Фалеза. "Абонента с такой фамилией нет", - следует ответ. Расширив круг своих поисков, в ближайших окрестностях этого города мы нашли лишь двух: Жанну - в Фонтен-ле-Пене - и Бернара - в Сен-Пьер-сюр-Мере. Девять живут в местности между Лизье, Уистреамом, Изиньи-сюр-Мер, Эссоном, Ла-Веспьером, двое - в Кане, еще двое - в Эрувиль-Сен-Клере. Что касается четырнадцати остальных, то одна половина сосредоточена в Байе, а другая - в соседних коммунах Аснелле, Кастилли, Крелли, Эстрефаме, Тур-ан-Бессене и Вер-сюр-Мере. Дальние родственники Эдит? Кастильон, родина крестьянина Ришара, и Арганши, место, где родился Жак Гассион, позднее перебравшийся в Фалез, находятся тоже недалеко от Байе. То есть, возможно, это потомки братьев, дядей или двоюродных дедушек "эмигранта" Жака.     Однофамильцы из телефонного справочника, которые предположительно могли состоять в родстве с Эдит, являются либо гипотетическими, либо дальними ее родственниками. Все Гассионы до Виктора - лишь отдаленные предки, не оказавшие влияния на ее судьбу. Попав на импровизированную сцену слишком рано, Эдит, конечно, унаследовала от них какие-то черты и качества, но передача осуществлялась только от деда к отцу, а от отца - к дочери.     А от матери? Здесь влияние более прямое и менее очевидное. Ведь они были так мало связаны друг с другом... "Чтите материнство, отец - это всегда лишь случай", - говорил Ницше. Случайной в жизни Эдит оказалась скорее мать. Целиком отдаваясь своей карьере певицы (или мечтам сделать когда-нибудь что-то, похожее на карьеру), она на собственном примере доказала, что материнский инстинкт - чувство скорее приобретенное, чем действительно инстинктивное.     Что ж, Аннетте Майар, вышедшей замуж в двадцать лет, было кому подражать. Она, очевидно, была единственной дочерью Огюста Майара, место и дата рождения которого остались неизвестными, и Эммы Саид бен Мохаммед, берберки по происхождению, вероятно, родившейся в Марокко, где в Могадоре ее появление на свет зафиксировано актом от 10 декабря 1876 года. Ко времени свадьбы Аннетты отца ее уже не было в живых.     Владел ли Огюст Майар цирком, как утверждает Герберт Гассион, его внук? Возможно. В то время такие цирки были достаточно скромными. Скрипучая повозка, несколько дрессированных животных, единственный шатер без крыши - вот в чем заключалась жизнь бродячих артистов, обожавших деревенские ярмарки. А возможно, у Гассионов не было даже повозки. Нам неизвестны номера, которые исполнял Огюст, но все имущество Айши (псевдоним его жены) помещалось в спичечной коробке. Она устраивала "скачки блох". Супруги много путешествуют, так и не нажив богатства. В Ливорно, в Италии, 4 августа 1895 года у них рождается дочь, названная двойным именем Аннетта Джованна. Далее их след теряется во времени.     После смерти Огюста (где и когда она последовала, неизвестно) мать и дочь перебираются в Париж, и на большинстве ярмарок первая по-прежнему дрессирует блох, а вторая продает нугу и иногда поет. Вскоре начинается Первая мировая война. Однажды в том же месте, где и они, выступает "акробат-антиподист" Луи Гассион. Такое соседство сближает их. Вероятно, Луи сочетает способности акробата-трюкача с талантом соблазнителя. Несмотря на то, что рост его был метр пятьдесят четыре сантиметра, вес - сорок килограммов, а возраст - тридцать три года, его шарм действует на девятнадцатилетнюю Аннетту. Итак, они повстречались, понравились друг другу и заговорили о свадьбе и об общем домашнем хозяйстве. У укротительницы блох нет и тени такового. В день помолвки Аннетта, согласно документам, являлась дочерью умершего (без уточнения даты и места) отца и матери, "не имеющей определенного места жительства". То есть если она и не нахлебник, то человек, нуждающийся в пристанище и заботе.     Когда в августе 1914-го набат возвестил о войне, Луи Гассион не спешит отправляться на фронт. В то время как немцы берут Санлис, а руководство "Священного Союза", возглавляемое Вивиани, перемещается в Бордо, он остается в Сансе, где они с Аннеттой вступают в брак 4 сентября, как раз за два дня до прорыва под Санлисом и последовавшего затем переезда правительства. Гром пушек не повлиял на церемонию. Фронт проходит к северу от Парижа и Санса с одной стороны и вдоль дороги на Осер - с другой. Без сомнения, свадьба сопровождается отсрочкой от призыва. Возможно даже, что первое стало средством получить второе, выиграть время, переждать, пока парижские новобранцы примут непосредственное участие в битве при Марне (6-9 сентября), и победят они, но не рядовой Луи Гассион.     Проходят месяцы. Одна из швейцарских газет публикует "Над схваткой" Ромена Роллана, но в Шампани и в Артуа, где каждая деревня по многу раз переходила из рук в руки, где каждый клочок земли оплачен сотнями человеческих жизней, вырваться из мясорубки невозможно. Однако к концу зимы 1915 года рядовой Гассион получает новую передышку. Причина? Чтобы ответить на этот вопрос, скажем, что за девять месяцев до 19 декабря этого года мадам Гассион и ее мужа связывали отношения более близкие, чем простая переписка.     Возможно, это лишь легенда, но с 1966 года она "узаконена" надписью, высеченной на мраморе мемориальной доски, появившейся у дверей дома номер 72 по улице Бельвиль.     Примечательное событие произошло в ноябре. Среди других знаменитостей присутствовали Морис Шевалье и Бруно Кокатрикс, открывавший эту памятную церемонию (а за несколько лет до этого выступавший вторым на траурной). Молодой муж Эдит, а теперь вдовец, Тео Сарапо, представлял семью Пиаф, а вокруг них, заполнив улицу между станциями метро "Бельвиль" и "Пиренеи", колыхалась огромная толпа, "десять тысяч человек", как утверждала "Орор".     Когда Морис Шевалье снял с мрамора покрывало, стоявшие поблизости смогли прочесть то, что никогда раньше не признавалось окончательным и достоверным фактом: На ступеньках этого дома 19 декабря 1915 года в ужасающей нищете родилась Эдит Пиаф, чей голос позже смог покорить весь мир.     Только дата не вызывает сомнений. Остальное, то есть само появление на свет на тротуаре перед домом номер 72 по улице Бельвиль, навеяно романтическим смешением в людских умах двух фактов рождения: артистки Пиаф, действительно вошедшей с улицы в мир песни, и (что более прозаично) ребенка, зарегистрированного согласно Гражданскому кодексу двадцатью годами ранее под именем Эдит Гассион.     Будучи слишком красивой, чтобы оказаться отброшенной, эта версия не претендует на абсолютную правдивость. "Именно на улице, вероятно, она и родилась", - писали еще в "период Малышки Пиаф". Когда число поклонников и популярность теперь уже Эдит Пиаф достигают нового уровня, одних только намеков уже недостаточно.     Одной из первых рискнула рассказать об этом в 1946 году газета "Франс-Диманш", но ошиблась во времени. Для лучшего понимания предыстории мрачноватого сценического имиджа Эдит Пиаф читателей отсылают в "далекое утро 1915 года". Утро 19 декабря, когда еще не было и пяти... Но если в этой кромешной тьме что-то и светило, то луна, а не солнце. Дальнейшие разъяснения не добавляют точности:     "Усталая супружеская чета возвращается домой, в дом номер 72 по улице Бельвиль. Это мсье и мадам Ганнион (sic!). Мсье Ганнион - уличный акробат и спорщик. До порога их дома остается десять метров. Вдруг его жена вскрикивает, хватается за живот и падает без сознания рядом с газовым фонарем". Приехала ли "скорая"? Не так скоро, несмотря на проворство акробата. Поэтому место падения и становится местом родов.     Позднее вспомнят, что Луи Гассион (а не Ганнион) был в то время на войне. Неужели будущее отцовство могло послужить причиной разрешения покинуть часть, находившуюся в тылу или на фронте? "Это удача, что мне его дали", - передаст его замечание Симона Берто. Выходит, случай помог ему поспеть как раз к сроку, накануне вечером, утверждают одни; "с первыми схватками", - поправляют другие, желая усилить эффект счастливого совпадения.     Момон более, чем кто-либо, претендует на то, что своими ушами слышала слова отца Пиаф (наделенная необузданной фантазией, она и себя считает его дочерью): "Я успел только перевести дух и открыть солдатский мешок, как Лина (имя "Лина Марса" было или будет псевдонимом его жены) начала стонать". Еще раньше он рассказывал, что не задерживался по дороге: "Я прошел прямо в комнату". Действительно ли это так? Кажется, нет причин сомневаться, но в "Незабываемой Пиаф" Марселлы Рутье мы читаем совершенно обратное: "От вокзала до его дома кабаков хватает. Опасная дорога! Луи хорошо обмывает свое возвращение, прежде чем добраться до дома номер 72 по улице Бельвиль, где дело движется к завершению" [Marcelle Routier. Piaf 1'inoubliable. Paris, 1989]. Она что, не читала Момон? Трудно поверить - ведь в предисловии к своей книге Марселла Рутье благодарит ее за "прекрасное сотрудничество".     Симона Берто и ее коллега не очень-то заботились о логике повествования. Когда у Лины начались схватки, супруги, по словам Луи Гассиона, выйдя из квартиры, начали спускаться по улице Бельвиль. Странно, зачем было куда-то идти? Ведь затем мать Эдит упала перед тем самым домом номер 72, в котором, если верить свидетельству о рождении, она и жила.     Далее во всех рассказах следуют поиски "скорой помощи" и роды женщины, которые, в отсутствие мужа, принимают двое полицейских, прибежавших на крики. Значит, Луи Гассион не был достаточно проворен и помощь не подоспела вовремя. Невезение? Так думают не все. Хотя Марселла Рутье полагает, что Гассион "утолял жажду" ранним утром (довольно странный час) на пути между Восточным вокзалом и Бельвилем, другая создательница биографии Пиаф [Monique Lange. Histoire de Piaf. Paris, Pamsay, 1988] утверждает: "Все, что мы знаем, - это то, что Луи Гассион, бывший как пьяницей, так и бабником, [...] останавливался во всех кабаках, которые находились между улицей Бельвиль и больницей". Она также считает, что в тот самый момент Аннетта рожала "в коридоре их дома, а не на тротуаре".     Уточняя этот факт, другой изобретательный автор [Christian Dureau. Edit Piaf 20 ans après. Paris, SIPE, 1982] претендует (это спустя более чем шестьдесят лет!) на своеобразный "прямой репортаж" с места события. Он рассказывает нам, словно сам при этом присутствовал, какая стояла погода, описывает быстрые шаги двух полицейских, стон, остановивший их, сообщает, что один из них подумал, будто это собака, и другой согласился: "Щенки иногда скулят, как маленькие дети". Замечание, на которое другой реагирует тут же: "А что, если это действительно ребенок?" Логично. "Двое мужчин, - продолжает наш репортер, - идут на голос, открывают дверь, потом вторую" - две двери, которые, по его мнению, находятся между тротуаром и ступеньками дома номер 72 по улице Бельвиль, начинающимися, однако, прямо от тротуара. На ступеньках сидит женщина. Роженица? Полицейские убеждаются в этом, лишь проверив, что она дышит. Дальше повествование обогащается другими деталями: "Быстрая машина, "скорая помощь", приехавшая, однако, слишком поздно, оказалась "Панар-Левассором"; кроме двух санитаров, из нее вышел "тучный мужчина" - и это о Луи Гассионе с его ростом метр пятьдесят четыре и весом сорок килограммов! Перенесясь в комиссариат, где, "попивая горячий кофе", полицейские рассказывают о своем приключении, повествователь отваживается даже вспомнить финальный, ставший вещим, комментарий комиссара, "улыбавшегося, что было не в его привычках": "Итак, можно с полным основанием сказать, что вы помогли рождению уличной певицы".     Как же подтверждаются эти сведения? Никак! Газеты, а потом и книги позаимствовали эту идею рождения "прямо на улице", не представив ни одного документа, ни единого свидетельства очевидца, такого, которое не было бы шито белыми нитками, вроде слов Луи, переданных Симоной Берто и слишком запоздавших, чтобы оказаться правдой.     Может, следует положиться на слова сводной сестры Пиаф - не Момон, придумавшей свое родство, а Денизы Гассион, действительно имеющей с Эдит одного отца? "Есть легенды с трудной судьбой", - пишет она, представляя свою версию. В начале ее мы находим уже привычное: боль схваток, опоздание "скорой помощи", женщина, сидящая на ступеньках своего дома, полицейские, ниспосланные Провидением. Но, по мнению Денизы Гассион, роды произошли не там, поскольку, прежде чем выполнить обязанности акушерки, стражи порядка "разбивают стекло кнопки вызова помощи, и мать Эдит в фургоне привозят в больницу Тенон". За исключением того, что в 1915 году в Бельвиле не могло быть кнопки вызова помощи, здесь действия полицейских выглядят более правдоподобными, чем в других рассказах. К тому же Дениза Гассион, возможно, могла слышать об этом от своего отца, так или иначе ставшего свидетелем появления на свет ее старшей сестры. И, наконец, единственный документ, относящийся к этим событиям, подтверждает ее версию их развития. Речь идет о свидетельстве, выданном в мэрии XX округа. В нем, составленном на следующий день после рождения, мы читаем:     "Девятнадцатого декабря тысяча девятьсот пятнадцатого года в пять часов утра на Китайской улице [адрес больницы Тенон] родилась Эдит Джованна [...], дочь Луи Гассиона, 34 лет, акробата, и Аннетты Джованны Майар, 20 лет, актрисы лирического жанра, его супруги, проживающих на улице Бельвиль, 72". Бесспорно ли это утверждение? Знакомство с полным текстом усиливает впечатление достоверности. Сообщается, что документ был составлен "при наличии ребенка и на основании заявления, написанного за отсутствием отца Жанной Крозье, медсестрой больницы на Китайской улице, 4, присутствовавшей при рождении", и в присутствии двух свидетелей, также служащих больницы Тенон.     Документ? Некоторые не знают о нем. Другие обходят это препятствие. Так, Моника Ланж пишет, что медсестра перерезала пуповину еще на улице Бельвиль - медсестра, которая жила в нескольких сотнях метров от этого места, на Китайской улице, 4. Это заявление дважды ошибочно. Во-первых, потому, что по названному адресу находилась больница Тенон, а во-вторых, расположение улиц в этом районе несколько иное, так как от соседней площади Гамбетты до больницы по меньшей мере двадцать минут ходьбы. Хотя в свидетельстве о рождении указан адрес больницы, известно, что существует правило, согласно которому родившимся в больнице объявляется любой ребенок, мать которого привезена туда сразу после родов. Это было бы лучшим ответом на осуждения в адрес Луи, не имеющие, правда, под собой никакой почвы. Единственный подлинный документ - свидетельство о рождении - становится чуть ли не обвинением Луи Гассиону, факт появления на свет ребенка подтвержден медсестрой Жанной Крозье. "Из-за отсутствия отца", - написано там. Значит, на следующий день, в половине первого - день и час уточнены Полем Бюргом - Луи Гассиона не было в мэрии его округа. Возможно, отпущенный с фронта, он находился в другом месте? Те, кто считает, что он все-таки был в Париже, ищут другие причины его отсутствия: "обмывал" свое отцовство. Но самое простое объяснение - то, что все это не более чем вымысел, включая и разрешение на отпуск с передовой.     Конечно, лучшим судьей в этом случае могла бы стать сама Эдит Пиаф. Жаль, что она позволяла говорить и писать о себе все, что угодно, никогда ничего не опровергая и не отрицая. Кто бы ни спрашивал ее о пресловутом рождении на улице, она отвечала утвердительно, но неизменно при этом смеялась, казалась не особенно убедительной и не пыталась вспомнить отца и мать, мысленно обратиться к ним, как делают многие другие. Итак, выдумка это или нет? Говорили, что она прекратила распространяться на данную тему после доверительной беседы с одним из журналистов. "Моя мать чуть не родила меня на ступеньках", - сказала, видимо, Пиаф. "Она родила на ступеньках", - понял ее слова репортер. В какой газете это опубликовано? Какого числа? Даже если такое и было, этому нет подтверждения.     "Истина в том, что она не очень-то много знала о своем детстве", - замечает Анри Конте [Из бесед с Анри Конте, 1992- 1993 гг. - Прим. авт.], автор слов песен "Padam", "Браво, клоун!" и близкий друг певицы, поскольку, работая с ней и для нее, он дебютировал на поэтическом поприще еще во время оккупации. Он даже вспоминает, что между двадцатью пятью и тридцатью годами Эдит проявляла интерес к статьям, посвященным ее детству: "Конечно, ей случалось сердиться, находя там слишком много преувеличений, но у меня иногда создавалось впечатление, что она сама хотела узнать из них что-нибудь о своем прошлом". Просто впечатление? "Я испытывал то же самое, когда она рассказывала о себе. Ее рассказы не походили на обычные воспоминания. Я не говорю, что она их все придумывала, но иногда они казались мне плодом фантазии. В них не верилось".     Кстати, о преувеличениях. Для Анри Конте так и осталось непонятным, подтвердила или отвергла Пиаф очередной слух о том, что она якобы появилась на свет на плаще полицейского на улице Бельвиль. По словам Анри, она лишь спросила: "Что это за парень, который говорит, что у меня шишка на лбу, потому что, родившись, я упала на ступеньки?" Закончив цитату, он добавляет: "В общем, она любила повторять все, что слышала или читала о своем детстве и юности".     Нам, как и ей, придется заранее смириться с тем, что об этом периоде известно немногое.     Удивительное детство!     Сначала война и отсутствие отца. Улица Бельвиль, одинокая мать с ребенком, которого назвали Эдит Джованна: "Эдит" выбрана в память о героине того времени, английской медсестре Эдит Кавелл, которую незадолго до того немцы расстреляли в Бельгии, "Джованна" перешла от материнского имени. Почти напротив их дома начинается улица Ребеваль, где "Айша" Майар, дрессировщица блох, наконец обосновывается постоянно, скорее всего, в доме номер 91, то есть в одном из домов, наиболее близких к улице, которая, так или иначе, считается родной для Эдит. Удобное соседство! "Артистка лирического жанра", как она названа в свидетельстве о рождении дочери, Аннетта Майар, по мужу Гассион, благодаря этой профессии находит возможность стать "Линой Марса", жить под псевдонимом, избранным, по словам ее сына Герберта, в честь тунисского порта Марса.     Первые недели, первые месяцы жизни ребенка проходили как бы между мамой и бабушкой. Весьма вероятно, что вторую она видит чаще, чем первую. Мать - будем называть ее Линой - бегает по частным урокам и выступает на улице. Она много времени посвящает своему ремеслу (тому самому "лирическому жанру"), что отвлекает ее от материнских забот и обязанностей. Может быть, она вначале и любит свою дочь так же сильно, как свою профессию, но все больше и больше отдаляется от нее. Если она и испытывает какое-то чувство вины, оно из-за отсутствия выбора лишь усиливает отчуждение.     Таким образом, Лина, по сути, перестала заботиться о девочке. Возьмите глубокую бедность и отсутствие фамильных корней, добавьте молодость, стремление жить по-другому, не будучи привязанной к результату нежелательной беременности, приправьте специфическим образом мыслей бродячей артистки, посыпьте беззаботностью и отсутствием материнских чувств и поставьте на слабый огонек идеи, что грудному ребенку хватит внимания бабушки, смешайте все с отказом посвятить ему то, что можно будет потом назвать жизнью или карьерой: этого достаточно, чтобы весь материнский инстинкт испарился.     Такому социально-психологическому анализу можно придать силу обвинительного заключения, но и оно не дает ответа на вопрос, когда и как Лина Марса бросила свою дочку. Единственное, в чем можно быть уверенным, - это в том, что Эдит никогда больше не вспоминала ни о ней, ни о месяцах, проведенных на улице Бельвиль.     Что касается вдовы Майар, первой няни полупокинутого младенца, о ней вспоминали как о пьющей женщине, уже не способной справляться ни с домашними делами, ни со своими учеными блохами. Ее, еще довольно молодую (в 1916 году ей исполнилось сорок лет), чаще видят в бистро, чем дома или в булочной. Забывая, что она вдова, Симона Берто добавляет: "Бабушка и ее старик, отбросы общества, две губки, пропитанные красным вином". Вот и все, что нам известно об обитательнице улицы Ребеваль. Идут месяцы, проходит год, потом второй. Записанные составителем генеалогического дерева семьи Гассион Жилем Анри "Воспоминания тети Заза" являются единственным источником сведений о дальнейшей жизни Эдит. "Заза" - это Зефора, младшая из сестер Луи Гассиона, которой в 1917 году исполнилось двадцать. Благодаря Зефоре ее племянница покинула Бельвиль и оказалась у своей бабушки по отцу, нормандки, жены циркового наездника. Когда это произошло? В этом-то и загвоздка. Если верить Зефоре, ее брат вернулся на войну. Судя по возрасту Эдит ("около пяти лет"), первая встреча тети с племянницей произошла задолго до заключения перемирия - с племянницей, которую она называет "брошенной", а еще "беловолосой, с вьющимися локонами" и спящей "так мирно, так спокойно", когда она обнаружила ее в комнате одну. Но она ошибается как минимум на два года. Переезд из Бельвиля в Берне - это для пяти- или даже четырехлетней девочки не изгнание, а приключение, которое превосходно запоминается. Другая ошибка или неточность тети Заза заключается в том, что она видит Эдит не у ее бабушки Майар, а в квартире своего брата. Кому Лина Марса оставила ребенка, уйдя оттуда?     Зефора не придает значения этим деталям: "Узнав от консьержки, что мать Эдит исчезла в неизвестном направлении, я решила взять ее с собой". Другие приписывают эту инициативу отцу девочки, который в 1917 году, получив отпуск, обязал бабушку Гассион привезти Эдит в Берне, департамент Эр.     К тому времени Луиза Леонтина Дескамп, или "мама Тина", прожила долгую тяжелую жизнь. Многие из ее четырнадцати детей уже умерли. Другие, как Луиза, путешествуют по миру или, как Луи, пытаются пережить времена смертельного военного безумия. Что касается Виктора, ее мужа, он посасывает свои белые камешки, вспоминая счастливые времена, когда был наездником. После работы в цирке и до переезда в Берне супруги несколько раз пытались заняться коммерцией в Кане. Великолепный исследователь, Жиль Анри найдет там их следы: сначала в бакалейной лавке на улице Порт-о-Берже, затем в "довольно странном" заведении на улице Нев-Сен-Жан и, наконец, в Большой кальвадосской угольной лавке (где Виктора знали скорее в качестве торговца скобяным товаром, нежели угольщика), расположенной как раз напротив магазина обуви под вывеской "Расточительный", без другого указания адреса. "Бакалейный" период приходится на 1910 год, а "угольный-скобяной" - на 1915-й, год рождения Эдит.     Когда девочка приезжает в Берне, Гассионы еще по-настоящему там не укрепились. Мама Тина заправляет делами весьма "специфического" коммерческого предприятия. Мимо ее дома на улице Сан-Мишель, 7, проходит оживленная дорога от главного города Нормандии в сторону Эвре. На первом этаже тяжелого, неказистого на вид здания располагалась гостиная, откуда лестница вела на два верхних этажа, в комнаты для интимных встреч.     Хорошее местечко для ребенка! В том возрасте, который с точностью никому никогда не удастся установить, Эдит оказывается в обществе женщин, чьи беспорядочные нежности не похожи на чувства матери или старшей сестры, стремящихся как можно дольше сохранить невинной душу девочки. В историях, связанных с ее появлением в Берне, она предстает грязной, оборванной и, следовательно, нуждающейся в длительном купании, переодевании и переобувании. В них она не любит воду ни в каком виде, оправдываясь тем, что вино гораздо полезнее, и перечисляет его свойства, названные ее бабушкой. Все эти детали создают впечатление скрупулезного биографического исследования, от которого не укрылось абсолютно ничего. Симона Берто даже приводит воспоминания своей подруги, относящиеся к периоду, когда той было меньше двух лет!     Память! Однажды летним днем на пляже маленькая Эдит слышит голос, который заставляет ее вскрикнуть:     - Папа!     Это ее самое первое воспоминание. "Мне было четыре года", - уточнит она. Четыре или, точнее, четыре с половиной, поскольку речь идет о лете.     Что было раньше? Никто не может ничего поведать ей в подробностях о времени, проведенном на улице Бельвиль, о приезде в Берне, о встречах с отцом, который, вероятно, виделся с ней в период между своим возвращением на войну и тем летним днем 1920 года, означавшим, что она хоть ненадолго вырвалась в нормальное общество из этого публичного дома. Все прошлое останется для нее запрещенной темой. Ей всегда будет не хватать рассказов о нем других людей, матери, слишком рано исчезнувшей из ее жизни; бабушки Майар, о смерти которой она узнает в 1930 году, так и не увидев и толком не узнав ее; бабушки Гассион, тоже оставившей ее до наступления сознательного возраста; Герберта и Денизы, брата и сестры, знакомство с которыми произошло слишком поздно.     Остались лишь истории!.. Они заполняют пустоту в воспоминаниях о нескольких годах детства, окутанных мраком.     Итак, время, о котором ничего доподлинно не известно, Эдит провела на улице Бельвиль и в Берне. Затем она недолго училась в школе Поль-Берт, а затем возникает долгая пауза, затянувшаяся вплоть до начала юности. Исследуя этот период жизни Эдит, мы вдруг узнаем о существовании маленькой слепой девочки. Когда она ослепла? Здесь снова нужно смириться с отсутствием точных данных. До какой степени? История чудесного выздоровления исключает полную слепоту. Тому, кто спрашивает, какой день был ее первым по-настоящему радостным в жизни, Эдит отвечает:     - День, когда ко мне вернулось зрение.     За этим чудом стоит как минимум воспаление роговицы глаза, называемое кератитом и требующее долгого лечения. Поставив такой диагноз, врачи в те годы могли лишь посоветовать хорошее питание, соблюдение гигиены, отдых для глаз и бесконечное терпение, так как в конце концов со временем болезнь могла пройти сама. Несколько месяцев или даже лет маленькая Эдит смотрит на людей и вещи, окружающие ее, больными, невидящими глазами.     Воспаление мешает ей широко раскрывать веки. Иногда приходится долго промывать их, чтобы смыть засохшую корку, склеившую ресницы.     Хуже беды лишь ожидание. По мере того, как идут месяцы, растет страх, что ребенок так и останется почти слепым. Или вообще потеряет зрение. Остается лишь обратиться к небесам, а не к медицине. Но какому святому молиться? Решают отправиться в ближайший город, Лизье, где живет Тереза Мартен, в монашестве сестра Тереза. Одна или вместе со своими пансионерками, она возносит множество молитв. И наконец чудо свершается. Эдит видит! В анналах сохранились даже дата и время исцеления. Это произошло под вечер 25 августа, в день Святого Луи. Но какого года? 1921-го, 1922-го или 1923-го? Важная деталь! Но главное тут - связать имя святого - покровителя ее отца, Луи Гассиона, - с чудесным выздоровлением его дочери.     Действительно чудесным?     "Из этого создали настоящую легенду", - протестует Раймон Ассо [Bonnes Soirées, octobre 1964], первый, кто начал писать тексты песен для Пиаф и стал опекать ее после смерти Луи Лепле. Автор "Легионера", он знал в то время всех ее родственников, включая "знаменитую бабушку" из Берне, и, таким образом, обладал достоверной информацией. По его словам, девочка страдала кератитом обоих глаз, ей наложили повязку, которую она носила шесть месяцев, а по истечении полугода врач констатировал полное выздоровление, услышав после того, как снял повязку: "Я вижу!"     Некоторые, более близкие свидетели тех событий, настаивают на чуде молитв в Лизье, обращенных к Святой Терезе, но никто не утверждает, что Эдит была полностью слепой. "Видно было, что у ребенка плохое зрение, - вспоминает мадам Тайер [Телепередача "Воспоминание об Эдит Пиаф", Моника Лефевр и Клод-Жан Филипп, 1973 г. Архивы ИНА], жившая в то время по соседству с заведением. - Она никогда не открывала глаза широко, как я и вы". Дочь Матильды Гассион, кузина Эдит, Марселла Лаллье [Из бесед с Марселлой Лаллье, Шуази-ле-Руа, 1992 г.], также отвергает разговоры о полной слепоте: "Слепая? Эдит? Нет! Я могу точно сказать, что у нее было плохое зрение. Иногда она передвигалась на ощупь, сразу чувствовалось, что она видит плохо, но и только".     В то время Марселла с родителями жила в Фалезе. Несмотря на расстояние около восьмидесяти километров, которое в двадцатые годы считалось довольно большим, Берне не был для них другим концом света. Партнерша Зефоры во времена акробатических номеров "сестер Гассион", Матильда до своего замужества любила далекие экспедиции. Таким образом, ее визиты к бабушке и встречи двух двоюродных сестер происходили чаще, чем раз в год. И много лет спустя это придает словам Лаллье особую важность. Конечно, будучи в то время маленькой девочкой, она не знала и не запомнила всего о детстве Эдит, но ее воспоминания о годах, проведенных в Нормандии, помогают нам (редкая возможность!) реально представить воскресенья, проведенные вместе, летние семейные экскурсии к морю, ссоры с бабушкой, старавшейся умерить любопытство внучек, которое те проявляли по отношению к другим женщинам в доме: "Мы хотели посмотреть на них, но она отсылала нас на кухню". В одно из таких воскресений Эдит и Марселла сфотографируются вместе. Еле скрываемый интерес девочек заставляет вспомнить о том, что мама Тина, имея дело с девушками легкого поведения, все-таки старалась не сталкивать их пороки с добродетелью своих внучек: "Несмотря на то, что моя бабушка содержала бордель, она была хорошей женщиной!"     Свидетельства мадам Тайер менее приятны, хотя и не противоречат полностью словам кузины Марселлы. Она сохранила воспоминание о властной, суровой старухе: "Малышка была милой с женщинами, но бабка ее не слишком любила. Когда я стирала во дворе и Эдит приходила ко мне, она всегда ей говорила: "Особенно не приближайся к мадам Тайер". Вот так - не приближаться! Как будто бы это помешало мне стирать!.. Я жила напротив. Если девочка получала относительную свободу, она говорила, что пойдет поиграть с детьми мадам Тайер. А через полчаса бабка уже открывала окно: пора возвращаться!.."     Не слишком ли сурово? Бывшая прачка смягчается, когда речь заходит о полуслепых глазах Пиаф и поведении ее бабушки: "Да, тут она сделала все, что могла". Тогда ей напоминают, что все твердят о чуде. Это ее забавляет: "Я никогда так не думала... Я знаю, что они - бабушка с внучкой - бывали в Лизье, да! Очень часто с ними туда ходили и другие женщины... Что же до остального, - заявляет она со смешком, в котором скрывается неверие, - это все сказки". То есть легенда о ребенке, сначала абсолютно слепом, а потом чудесным образом исцелившемся, основывается лишь на редких свидетельствах очевидцев тех событий. Но нет худа без добра: болезнь позволит ей не видеть и не слышать те игры, которыми занимаются клиенты заведения бабушки Гассион. Ее также освободят от посещения школьных занятий до момента чудесного и полного выздоровления.     И третье свидетельство - мадам Корбен, директора школы. Ее, конечно, уже нет с нами, чтобы подтвердить сказанное, но бывшая коллега и подруга, Лилиан Карпантье, передает ее слова: "Знаете, учительница в своей жизни встречается со множеством людей. Есть ученики, которых быстро забываешь, а есть те, которые остаются в памяти благодаря какой-нибудь детали". В случае с этой малышкой деталью, которую запомнила мадам Корбен, было ее плохое зрение, постоянные проблемы с глазами. Не путает ли она? Лилиан Карпантье предупреждает такое замечание: "Представьте себе Берне. Ребенка, бабушка которого содержит городской "дом удовольствий", непросто спутать с другими учениками!" [Из бесед с Лилиан Карпантье, Берне, 1993 г.]     Этим дошедшим до нас свидетельством Корбен и коротким воспоминанием о недолгом пребывании Эдит в школе и заканчивается нормандский период ее жизни. Ей семь или восемь лет, а позади в лучшем случае два года учебы в школе Поль-Берт. Неужели о них так мало известно? Если полагаться только на мемуары взрослой Эдит, то можно подумать, что их никогда и не было. Действительно, нет ни одного письменного подтверждения, ни одной ссылки в радио- и телепередачах, где она рассказывает о себе. То же самое можно сказать обо всем этом временном отрезке, часть которого, по правде говоря, она пребывала в таком возрасте, воспоминания о котором не сохраняются.     Эдит Пиаф верит, что чудесное исцеление свершилось благодаря вмешательству сестры Терезы из Лизье. Внушили ли ей это в детстве? А может, она поддалась неодолимому желанию отделить свою судьбу от несчастий, из которых так долго не могла выбраться? Ее глубокая вера зиждется на страхе ребенка, который чувствует опасность потери зрения, а затем неожиданно выздоравливает - вот так внезапно, сразу. Кератит проходит, когда умирает вирус. Здесь есть частичка чуда. Она видела плохо, можно сказать, совсем не видела, ей пророчили полную слепоту, и вдруг - о счастье, глаза открываются!     Итак, Эдит всего семь или восемь лет, а надо уже расставаться со всем: школой Поль-Берт, бабушкой и женщинами из большого дома Берне. Согласно рассказам, бабушка и отец уступили настояниям кюре: "Если бы она оставалась слепой, было бы еще ничего, - сказал он им. - Но теперь она видит, и значит, тут ей не место".     "Враки! - хохочет Герберт Гассион, чьи представления о бабушке, которую он не знал, совпадают с воспоминаниями бывшей прачки. - Нежности были ей не свойственны. И однажды сметливая женщина заявляет отцу Эдит, что неплохо бы ему заняться своей дочерью". Кроме этих двух версий стоит также принять во внимание отцовское чувство и практический интерес Луи Гассиона. При том ремесле, которым он занимается, малышка заставит достать кошелек быстрее, чем афиши или зазывалы.     Так значит, прощайте, супрефектура Берне, улица Сен-Мишель - место, столь странное для ребенка и со столь удивительным окружением. Прощайте, дальние родственники, кузины, приезжающие иногда по воскресеньям, тети и дяди из Фалеза! Прощайте, запоздалые подруги-одноклассницы, одна из которых спустя много лет на гала-концерте преподнесет Эдит букет цветов, пробудив давние воспоминания... Прощайте, наконец, детские предрассудки, а вместе с ними и остатки невинности!..     Придется смириться с еще одним обстоятельством. О времени между отъездом из Берне и событиями юности нам известно лишь из хаотичных воспоминаний самой Эдит Пиаф. Будучи довольно неточными, они сводят все рассказы о второй половине детства лишь к упоминанию некоторых мест, описанию немногих повседневных эпизодов, к тому же не в хронологическом порядке. То есть об этой части ее жизни можно узнать кое-что, лишь постаравшись выудить подробности из шутливых разговоров.     Луи Гассион только что получил приглашение от цирка Кароли, когда решил забрать дочку к себе. По воспоминаниям тети Заза, Эдит еще не забыла того человека с нормандского пляжа, который приехал к ней, четырехлетней: "Мой брат время от времени бывал у нас в Фалезе. Пока Эдит находилась в Берне, он навещал ее довольно часто. Они вместе гуляли по старым улицам Фалеза". Эти прогулки служили поводом для того, чтобы зайти к другим родственникам, например, "к одной из наших сестер, содержавшей кафе на улице Аржантан". Это, наверное, Матильда, мать двоюродной сестры Пиаф, Марселлы Лаллье. "Частенько он отправлялся на набережную Сен-Лоран, где его знали все. Много раз Эдит ходила вместе с ним. Там их угощали свежими галетами". Зефора Гассион случайно вспоминает о том, что владела грузовиком, купленным благодаря финансовой поддержке ее матери, а затем перепроданным в кредит брату. Луи купил его, чтобы ехать за цирком Кароли? Дата сделки точно не указана. Тетя Заза только уточняет, не скрывая иронии: "Я думаю, что моя мать так и не получила оставшиеся деньги за грузовик!" Во всяком случае, в этом или в другом "фургончике", как называли его дети Зефоры Гассион, станут жить Эдит и ее отец во время долгого турне цирка по Бельгии.     "Я жила в фургоне, занималась хозяйством, мыла посуду, мой день начинался рано и был напряженным, но такая бродячая жизнь с ее новыми горизонтами мне нравилась". Об этом времени сохранилась одна история. Играя в прятки, Эдит нарушила запрет на вход в зверинец. Ее нашли между двумя клетками, уже почти в когтях у льва. "Мой отец, сам укротитель, да и все вокруг были в ужасе. Мне приказали тихонько выходить оттуда. Но я так боялась взбучки, что говорила папе: "Дай честное слово, что не будешь меня бить!" Эпилог: отец дал слово, а затем нарушил свою клятву. "И правильно сделал!" - заметил Анри Спад, блестящий продюсер и ведущий, во время передачи с участием Эдит, когда она вспомнила об этом случае. Ссора между Луи Гассионом и директором цирка Кароли сократила их бельгийские гастроли. Возвратившись во Францию, пластический акробат-антиподист и его дочь выступают самостоятельно. Где? Это неважно. Везде.     Однажды они останавливаются в Лансе "Мы ждали трамвай", - написано в книге "На балу удачи". ("Момента, когда можно будет работать", - как следовало из первых мемуаров, опубликованных в 1949 году "Франс-Диманш".) Ожидая, Эдит непрерывно смотрит на витрину. Что ее привлекло? Поскольку у нее спрашивают об этом, она осмеливается - может, даже неосознанно - рассказать о своей мечте о кукле, ведь из-за строгости бабушки Гассион кукол девочке заменяли бесформенные тряпичные чучела.     - Сколько она стоит? - спрашивает отец согласно обоим источникам.     - Пять франков. (Или пять с половиной, учитывая другую версию.)     Луи Гассион роется в карманах. Весь его заработок за день составляет меньше одного франка. В то же время, по словам "Франс-Диманш", он не колеблется:     - Держи, покупай ее!     Комментарии повествовательницы: "В тот вечер папа не выпил своего перно".     Рассказ из книги, более правдоподобный, завершает диалог объявлением цены. Слишком дорого? "Нужно было поужинать, оплатить номер в гостинице, а мы еще не работали... Подъехал трамвай. Я бросила последний взгляд на куклу, убежденная, что больше ее не увижу". И - какая неожиданность - отец завтра же купит ее!     В другой раз они оказываются в Гавре, приглашенные одним небольшим кинотеатром. Согласно тогдашней моде, Луи перед фильмом должен выступить с номером, а его дочка - с одной или двумя песнями. Но (здесь тоже имеются два варианта) Эдит больна гриппом или страдает от последствий недавнего дорожного происшествия. Несмотря на настойчивость директора, который сердится, что напрасно потратил деньги, акробат заявляет, что его дочь петь не будет. Пусть даже пропадет часть гонорара. "Но я чувствовала, что он раздражен или слишком смущен, чтобы согласиться с заявлением другой заинтересованной стороны". Эдит возражает:     - Я попробую, папа!     Чувства отца, более щедрого на подзатыльники, чем на нежности, выражаются в двух поцелуях. Он любит ее? По-своему, считает она.     По дороге в Гавр эта парочка бродячих артистов, без сомнения, заезжала в Форж-ле-Зо, город на водах, как ясно из его названия, расположенный тоже в провинции Сен-Маритим, но намного восточнее, то есть на логическом продолжении маршрута неспешного путешествия из Бельгии к побережью Нормандии через Ланс и другие города. Есть и другая деталь, позволяющая сделать такие перестановки в хронологическом порядке. До Форж-ле-Зо акробат выступал один. Когда они остановились там, имени Эдит еще не было в программе. Во время последних выступлений Луи, зазывая публику, лукавит, обещая зрителям такое, что девочка выполнить не может: "А теперь малышка пройдет перед вами, чтобы собрать деньги. Затем, чтобы отблагодарить вас, она сделает сальто-мортале!"     Обычно люди платят, не требуя затем выполнить обещанного. Но только не в этот раз: "Один ворчливый зритель запротестовал, его поддержали другие". Тогда Луи Гассион заявляет, что девочка больна гриппом, настроив таким образом добрых людей против брюзгливых, демонстрируя ярость отца, дочь которого заставляют рисковать жизнью. Но порядочность Луи требует хотя бы частичного оправдания ожиданий: "Раз уж я ошибся, по привычке пообещав трюк, который девочка сегодня сделать не способна, она вам споет".     Поведав об уловках своего отца, Эдит Пиаф здесь уточняет: "Я никогда в жизни не пела и не знала ни одной песни. Только "Марсельезу". И то один лишь припев!" Ее слова о неопытности и неспособности позднее будут опровергнуты свидетельством мадам Тайер, бывшей соседки и прачки в доме свиданий в Берне: "Я сама видела, как она залезла на стол в гостиной и пела... И, поверьте мне, соседи открывали окна! В тот момент раздавался голос одной из женщин, которую звали Жюло: "Эй, ребята, гоните монету!.." Она брала шляпу одного из посетителей и собирала деньги. Плохо только то, что они не доставались малышке!" Неужели Эдит так быстро забыла свой нормандский репертуар? Или самым подходящим оказался как раз национальный гимн? Ясно лишь, что ей не оставалось времени вспомнить другие мелодии. Отец пообещал. Публика ждет.     "Итак, своим еще слабым и высоким голосом я смело начала "Марсельезу". Люди, тронутые моим пением, зааплодировали, и по знаку отца я собрала деньги еще раз".     Поскольку в жизни бродячего артиста пригодиться может все, на этом они не остановились. Луи Гассион тут же решает включить песни в программу представления: "И в тот же вечер я стала разучивать "Китайские ночи", "Вот мое сердце" и некоторые другие". Но даже молчаливое присутствие девяти-десятилетней девочки действует на взрослую публику неотразимо. Так происходит в Брюэ-ле-Мине (или в Лансе - городе, где Луи Гассион взял когда-то в жены уже почти забытую Аннетту Майар, ставшую Линой Марса): "Какая-то почтенная супружеская чета хотела забрать меня к себе, отправить в пансион, и предложила папе сто тысяч франков наличными, в то время огромную сумму". Предполагаемый ответ отца в ситуации, имевшей место в Брюэ-ле-Мин, как следует из мемуаров, напечатанных "Франс-Диманш", был таков:     - Я не торгую детьми!     Версия же, предложенная в книге "На балу удачи", отсылает нас в Ланс:     - Если вы так хотите ребенка, почему бы вам не сделать его самим! И не надо никого брать!     Но чаще зрители просто жалели бедных гастролеров. Так у бедной малышки нет мамы? Акробат неизменно отвечал:     - Есть, и даже не одна.     За время странствий Эдит узнала немало подруг отца, а для нее "мачех", задерживавшихся дольше или сразу исчезавших, добрых и не слишком, но, в общем, "терпимых". Правда это или нет, но все они будут ею прощены в посмертном выражении признательности отцу: "Никто из них не заставил меня страдать, папа бы им не позволил".     Психоаналитик сказал бы, что в таком способе "расставлять" мачех по "степени их выносимости" кроется много недосказанного. Возможные переживания, бурное проявление нежности, внутреннее непонимание и обычные ссоры, которые принимаются за жестокое обращение, поскольку ругает не родная мать, - об этом ничего не говорится, видимо, чтобы не бросить тень на образ отца. Ни одна из "мачех" не заставила ребенка страдать? Став взрослой, Эдит сводит ответы на все вопросы к самой главной для нее истине или к собственному убеждению: "Папа бы им не позволил!"     В книге "На балу удачи" мы встречаем упоминание о двух Сильвенах и одной Люсьене, в отношении которых Эдит высказывалась весьма критически. К Люсьене, "самой плохой из всех", она особенно беспощадна: "Я помню, как она устраивала мне взбучки и что именно при ней я впервые видела отца плачущим".     Замечания, касающиеся двух Сильвен, скорее наблюдательного плана. Первой, с которой Луи познакомился в Лионе, тридцать лет. Она расстанется с Гассионом после преждевременной смерти своего сына от другого брака. Когда артисты снова волей случая попадают в Лион, "семья" восстанавливается, но лишь на несколько недель или месяцев, а затем распадается из-за вечных скитаний акробата и его дочери. Когда дуэт отправляется далеко на север, следует окончательный разрыв.     "Мне было десять лет... Из Сен-Жан-де-Морьенн я отправилась в Изер и добралась до Берне, департамент Эр, совсем одна... Как взрослая..." Где она взяла деньги на поездку? Как смогла без помощи пересесть с одного поезда на другой, сначала в Лионе, а затем в Париже? Известно лишь то, что, купив билет, Эдит приняла некоторые меры предосторожности. Накануне она переодела платье, чтобы не привлекать внимание полиции, куда, несомненно, заявит отец. В поезде десятилетняя девочка придумывает историю, которая заставляет плакать все купе: "Я сказала, что родители меня побили, что я сбежала и что мне нужно найти бабушку, потому что у меня злая мачеха". Спать мешал страх перед контролером: "Я отдала мой билет очень респектабельной на вид даме". Из сострадания та согласилась играть роль опекунши. При каждой проверке она предъявляла оба билета, свой и Эдит, и таким образом создавалось впечатление, что двое пассажиров, взрослый и ребенок, путешествуют вместе: "Я все учла, понимаете!.. И мне удалось доехать так до Эра".     Вместо того, чтобы поддержать Эдит, восклицания Анри Спада во время той же телепередачи прервут ее рассказ о бегстве, и, таким образом, мы ничего не узнаем о приеме, оказанном ей в Берне, о реакции отца и о времени, которое он затратил, чтобы вернуть беглянку, о средствах отбить у нее охоту повторить побег. Тон рассказчицы, полный иронии, не позволяет нам определить, насколько истинные причины ее поступка схожи с названными в истории, поведанной пассажирам поезда. Неужели десятилетняя девочка испытала столько горя, живя с отцом и первой из Сильвен, как Козетта у Тенардье? Если да, то можно сказать, что Эдит Пиаф умела посмеяться над своими прошлыми бедами.     Другую Сильвену... наняли в Нанси. Да, именно наняли: "Ищу молодую женщину, чтобы ухаживать за ребенком. Обещаю приятные путешествия". Нужно сказать, что такие объявления зачастую предвосхищали очередную связь Луи Гассиона. Позднее работодатель становился соблазнителем. Хотя он был уже не молод и вес имел прямо-таки "комариный" (причем количество прожитых лет уже превысило число килограммов), умение подать себя приносило ему больше успеха как любовнику, чем как акробату-профессионалу. Вторая Сильвена красива настолько, что те, кто видит их вместе, бросают на Луи завистливые взгляды.     А не перепутаны ли тут имена? Марселла Лаллье вспоминает среди других "попутчиц", которых Луи привозил с собой в Фалез, двух Изабелл, которых многие путают с двумя Сильвенами. "Стойте, - говорит она, указывая пальцем на фотографию второй Сильвены. - Это ведь она, прекрасная Изабелла!" Может быть, из-за шляпы, скрывающей верхнюю часть лица, и шали, скрадывающей очертания фигуры, сам портрет не очень-то убеждает в справедливости подобного восклицания. Эдит с хитрой улыбкой, так же полускрытая шляпой, стоит между своим отцом и этой "временной подругой", как написано на обороте фотографии. На вид ей лет десять.     Здесь заканчивается повествование о детстве и семейных скитаниях. Середина двадцатых годов. Луи Гассиону, родившемуся в 1881-м, скоро стукнет пятьдесят - возраст, без сомнения, критический для акробата-антиподиста. Его гибкость "человека без костей" уже не та, что прежде. Возможно, он даже слышит, как трещат суставы. К тому времени, надо полагать, маршруты поездок сократились настолько, что уже не находилось поводов для забавных историй. Последняя из них, вероятно, относится к началу их обустройства в Париже.     Эдит Гассион исполнилось десять лет. В мемуарах она не уточняет свой возраст, но ее брат Герберт, свидетель описываемых событий, вспоминает [Из бесед с Гербертом Гассионом], что ему в то время было семь. Таким образом, учитывая, что Эдит являлась старшей сестрой, ей было девять или десять. Отец привел ее в кафе в предместье Сен-Мартен.     "Я думаю, это было в "Батифоле", - говорит она, - кафе, где артисты кабаре отдыхали во время аперитива". Герберт подтверждает: "Моя мать пела в кабаре или, скорее, в танцевальном зале напротив". В один и тот же день и час они оказались в одном месте. Конечно, Луи Гассион и Лина Марса узнали друг друга. Виделись ли они с тех пор, как Лина сбежала, не дожидаясь окончания войны? Наверное. Поскольку они остаются мужем и женой, Герберт считается, как и Эдит, рожденным от Луи Гассиона, имя которого он и носит. Аннетта Майар, по мужу Гассион, а на сцене Лина Марса, узнает и девочку, которая стоит рядом с Луи. Существует несколько воспоминаний о последующей сцене, но в общих чертах она представляется такой:     - Хочешь меня поцеловать?     - Папа не любит, когда я целую людей, которых не знаю!     - Можешь ее поцеловать. Это твоя мама!.. Правда!     "Франс-Диманш" утверждает, что мать хотела забрать дочку с собой, но "папа воспротивился этому. Он отпустил меня к ней на весь вечер, и мы с мамой пошли ужинать к ней. Там был маленький мальчик. Он спросил: "Так ты моя сестра?" Я ответила: "А ты мой брат".     По другой версии, они ограничились поцелуем с разрешения отца.     "Пока родители разговаривали в кафе, мы с Эдит пошли гулять на улицу, - заканчивает Герберт. - Совсем ненадолго. На пять или шесть минут. Меня забрала мама, сестра ушла с отцом, вот и все".     Ужина с Эдит не было? "Я бы помнил о нем, - замечает он саркастически. - Ужин в ресторане... Такое не забывается, ведь зачастую мы голодали".     Герберт Гассион, родившийся в Марселе 31 августа 1918 года, уже имеет за плечами несколько лет пребывания в одном из благотворительных учреждений. Лина Марса оставила его там совсем маленьким: "Она подписала контракт на выступления в Турции". Действительно так? Сын не находит повода сомневаться в этом: "Она забрала меня через четыре года".     Более короткое, чем пребывание Герберта в приюте, турецкое турне Лины Марса отдаленно напоминает долгую ссылку другой певицы, работавшей в реалистической манере, - Фреель, которая была старше ее на четыре года. Возможно, они даже встречались там, по ту сторону Босфора. Из Румынии, где последняя провела всю войну, изгнанница сразу после перемирия 1918 года отправляется обратно во Францию. Константинополь должен был стать для нее лишь портом пересадки, но здесь, где сходятся пути транспортировки наркотиков, Фреель задерживается надолго. Она отправится отсюда лишь в 1923 году, резюмировав события пяти последних лет словами: "Я кутила здесь до безумия" [Citée par Nicole et Alain Lacombe. Frehel. Paris, Belfond, 1990]. Как раз на период с 1918-го по 1923 год приходится и бегство Лины Марса в город, который войдет в историю как Стамбул. Таким образом, встреча двух певиц весьма вероятна. Там, как и в Париже, круг их профессиональных знакомств очень узок. Они даже могли совершить вместе путешествие на родину; во всяком случае, время совпадает.     У другого ребенка Лины Марса, маленького Герберта, детство было не более счастливым, чем у его сестры. Вскоре после встречи с Эдит он оказывается брошенным во второй раз. Ожидая возвращения матери, мальчик живет в Роменвилле, у ее друга Шарля Коттена. Как долго? Став взрослым, он много сил отдает воссозданию биографии сестры, но и его собственная не отличается точностью.     Он тоже много говорит о Лине Марса Его мнение: "Прекрасная артистка, не сумевшая поймать свою удачу. Она все же пела в "Черной кошке", в "Микадо", в "Монокле" и в баре на улице Фонтен, где на стенах висели фотографии всех артистов. Ее собственная тоже оставалась там долгое время". Он считает правдивой историю о том, что после Лины Марса, но до "Джернис" будущая Эдит Пиаф пробовала выступать в этом же месте, но заслужила лишь замечание патрона:     - Возвращайся тогда, когда станешь петь так же хорошо, как твоя мать!     Вскоре после семейной встречи в "Батифоле" след матери снова теряется: "Именно в это время она поссорилась со своим другом". И вот - уехала без сына. Бывший друг не может долго держать мальчика у себя и отсылает его к поручителю в Гренобль, но все вновь заканчивается помещением в приют. Что происходит с ним дальше? Ничего такого, о чем следует вспомнить, кроме разве что поступления в спаги десятью годами спустя... Что сталось с его матерью? Сын не хочет говорить ничего определенного, предпочитая молчать: "Я не скажу вам, каких глупостей она наделала!" Он соглашался лишь с тем, что имели место всякие "отклонения": "Да, это точно, отклонения! Подходящее слово!" Эдит Гассион исполняется десять лет, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Где она обитает? Неизвестно. Не имея постоянного места жительства, они с отцом, вероятно, пытаются обосноваться в Париже, может быть, на улице Бельвиль. В доме номер 115? Именно там, в XX округе, и родится Дениза, сводная сестра Эдит. "Папа все время жил в этом квартале", - станет рассказывать она позднее. "Жил" - слишком сильно сказано, но, похоже, он действительно надолго его не оставлял. Бросив грузовик или перепродав его после бельгийских гастролей и работы в цирке Кароли, Луи, его дочь и их временные спутницы жизни нуждались в каком-нибудь пристанище, хотя бы на зиму.     Создается впечатление, что они действительно где-то надолго осели, поскольку конец двадцатых годов скрыт стеной молчания. Ланс, Гавр, Форж-ле-Зо, Санс, Брюэ-ле-Мин, Сен-Жан-де-Маритим - все это имело место, когда Эдит не было еще десяти лет. Значит, дальше ничего достойного внимания не происходило? Позднее Эдит упорно настаивала на том, что в ее детстве нет ничего, что приятно вспомнить. Но память избирательна. И если правда, что каждый, в зависимости от воспоминаний, волен создавать себе любую биографию, то здесь мы имеем дело как раз с этим. Человеку свойственно сочетать вымысел с правдой, приукрашивая прошлое. Так, несчастливое детство, отравленное чем-то постыдным, часто представляется неинтересным, малозначимым.     А в детстве Эдит Гассион хватало отрицательных эмоций. К уходу матери, суровому обращению бабушки по отцовской линии, скитаниям с отцом, образ жизни которого исключал посещение школы и, что еще хуже, лишал девочку подруг, отрывал от игр, свойственных ее возрасту, добавились последовательно сменявшие друг друга "мачехи", появление которых она должна была принять, а потом терпеть и страдать. Хотя прямо об этом не сказано, можно представить себе и беспросветную нищету, страхи неустойчивой жизни, ужасы одиночества, свойственные этому возрасту, плохо скрываемые за нечастыми проявлениями чувств: поцелуй в Гавре, покупка куклы в Лансе...     В подобном случае другие наплели бы сотни небылиц. Но не Эдит Пиаф. Конечно, она приукрашивает, но не слишком, - то здесь, то там, где ей понравится... И значит, период с десяти, до четырнадцати лет полностью окутан туманом.     "В 1930 году Луи Гассион оказывается в Нанси". Пятидесятилетний юбилей совсем близко, и, вновь став "вдовцом", он помещает маленькое объявление в местной газете, назначив всем желающим свидание на площади Станислас, на ступеньках здания городского муниципалитета. Так с ним знакомится Жанна Л'От, или просто "Эйетт". Новая мачеха? "Моя мама", - сообщает нам Дениза, сводная сестра Эдит. Название города, в котором встречается эта пара, указывает на то, что черед Жанны наступает сразу после милой Сильвены (или прекрасной Изабеллы), поскольку, если сестры не ошибаются, их отец встретился с уже известными нам женщинами тоже в Нанси.     Хотя в то время ее еще не было на свете, Дениза заявляет, что это отнюдь не была любовь "с первого взгляда". В семье Л'От росло восемь детей, мать которых умерла, а отец затем женился на служанке, "властной и сварливой уроженке Люксембурга". В двадцать один год Жанна предпочитает сама стать мачехой чужому ребенку, нежели терпеть таковую в своем доме. Единственная дочь Луи Гассиона - это все-таки не семь ее братьев и сестер, из которых она старшая. Итак, они начинают жить вместе. В Париже семья живет на улице Бельвиль, 115, а 8 февраля 1931 года, через пятнадцать лет после Аннетты Майар, или Лины Марса, Жанна Л'От попадает в больницу Тенон, чтобы родить там девочку. А между тем Луи Гассиону удается развестись со своей первой супругой. Официально брак был расторгнут гражданским судом Эвре 4 июня 1929 года. Почему процедура имела место именно в департаменте Эр? Единственным подходящим объяснением может быть следующее: не имея постоянного места жительства, что было необходимо для удовлетворения прошения о разводе, Луи поселился в Берне, в доме своей матери, овдовевшей 15 января 1928 года после смерти Виктора Гассиона, бывшего циркового наездника. Теперь ничто не мешало Луи жениться снова. Все зависело только от него. По словам Денизы, он предложил Жанне выйти за него замуж во время ее беременности, но "она отказалась. И даже после моего рождения она не хотела, чтобы он признал меня своей дочерью". В течение нескольких месяцев или даже лет ребенок будет носить фамилию матери: Дениза Л'От.     Менее чем за два месяца до рождения Денизы, 19 декабря 1930 года, Эдит исполняется пятнадцать лет. Каково бы ни было место ее обитания, оно становится более или менее постоянным, поскольку с акробатом-антиподистом и их совместными скитаниями покончено. В своих мемуарах 1949 года, опубликованных во "Франс-Диманш", она напишет, что первые средства к существованию ей помогли найти колонки объявлений с предложениями работы в "Друге народа" - ежедневной газете с обманчивым названием: слишком правой (в противоположность газете Марата, ее давней революционной предшественнице). Эдит нанимается на работу в молочный магазин на авеню Виктора Гюго. Среди других забот в ее обязанности входит доставка молока, из-за чего она вставала в полпятого утра, но так продолжалось недолго. Через неделю ей дали расчет. Биржа труда посылает ее в другой молочный магазин, на улице Бургонь, где она продержалась всего три дня. Наконец (здесь не известен ни адрес, ни продолжительность работы), она делает последнюю попытку - нанимается в третий такой же магазин, где знакомится с неким Раймоном, который, как и она, лелеет мечту стать артистом. У Раймона есть подруга Розали, таким образом, создается трио "Зизи, Зазетта и Зузу", и вся компания попадает в историю, в которую с трудом верится, поскольку само существование этого трио - факт довольно сомнительный.     Но, может, все-таки рассказать? Однажды они приезжают в Версаль. Эдит получила разрешение на проведение концерта в казарме, где они с отцом (?) когда-то уже выступали. Перед выступлением она приводит своих друзей в гостиницу с рестораном, где они заказывают три обеда. В счет внесен и ром, которым они угостили хозяина, согласившегося по просьбе своих клиентов на оплату с выручки от представления. Но выручки не будет. Столовая казармы оказывается пустой. В такой ситуации возвращение в гостиницу было бы скверной идеей. Трио ищет место для ночлега. Подошла бы церковь, но она закрыта. Поиски продолжаются, уже поздно, и, устав бродить по улицам, артисты набредают на комиссариат полиции. Это значит угодить прямо волку в пасть, поскольку хозяин гостиницы уже побывал там, заявив о мошенничестве. Но последнее как раз и послужит причиной не отказывать им в ночлеге. Их участь будет решена на следующий день после очной ставки с хозяином. Наступает время объяснения, комиссар не желает осложнений. Владелец же гостиницы колеблется после просьбы забрать свое заявление. Тем более, что в основном упорство проявляет его жена. В конце концов супруги соглашаются с доводами комиссара. Парень и девушки действительно думали, что они смогут заплатить. Они обещают сделать это сразу же после первого выступления, то есть в тот же вечер, так как их ждут в лагере Сантори. А значит, нет причин настаивать на своем заявлении, которое отправило бы их в исправительный дом. Эпилог: из лагеря Сантори начинающие артисты возвращаются с деньгами, Эдит платит по счету, угощает хозяина еще одним стаканчиком рома и убегает, показав язык его жене. И если в этой истории о ребятах, пришедших искать убежище в комиссариате полиции после совершенной ими "кражи", нет ни слова правды, она тем не менее свидетельствует о фантазии певицы, которая помогла ей удовлетворить любопытство всех, интересующихся ее прошлым.     Если верить сомнительной хронологии и неправдоподобным воспоминаниям, то встреча Эдит Гассион и Симоны Берто произошла сразу после версальского приключения и расставания с Раймоном и Розали. Настоящей дочке Луи Гассиона по-прежнему пятнадцать лет, а претендующей на того же отца - где-то между двенадцатью и тринадцатью.     "Моя сестра Эдит..." Через полгода после смерти Пиаф бывшая ее подруга времен парижской нищеты в самом начале своей книги постарается доказать их родство. Это не так-то легко, поскольку она вынуждена признать, что родилась в Лионе от брака ее матери с Жаном-Батистом Берто. Доказательство тому - свидетельство о рождении. Остальное, то есть намек на связь, которая оказалась бы возможной в результате двух совпадений: приезда Луи в Париж за девять месяцев до рождения повествовательницы и пребывания его и будущей жены Берто в одной гостинице, - чистая фантазия. Если, как утверждает Момон, ее отцом был не официально признанный Жан-Батист Берто, а какой-то другой мужчина, то ее мать, образ которой она сама же и нарисовала, не из тех, кто сообщает дочери подлинное имя ее родителя. Ведь перед Симоной на свет появились еще три дочери, "отец которых также не установлен".     Первые двенадцать или тринадцать лет своей жизни Момон провела в такой бедности, что это извиняет ее будущие выдумки. У Берто было девять детей, которые выживали как могли. "Моя мать возвращалась поздно или не возвращалась совсем. Я не знаю, чем она занималась [...]. Бывали случаи, когда она забывала обо мне, и меня помещали в приют". Конечно, все это слишком неточно, но такой удручающий вывод свидетельствует о тяжелом детстве. Потом она работает оправщицей в мастерской Уондера за восемьдесят четыре франка в неделю. Ее мать в то время, вероятно, служит консьержкой, и они живут в Менильмонтане, улица Пануайо, 49. Недалеко отсюда обосновался Камилл Рибон, с которым они тогда уже успели познакомиться (правда, неизвестно, каким образом), друг Луи Гассиона. Они с Луи почти ровесники, и под артистическим псевдонимом "Альверн" (или "Алаверн"?) Камилл тоже известен как акробат. Именно здесь, на улице Амандье, 84, встретятся детство Симоны и юность Эдит. Деньги, которые зарабатывает старшая, ничего особенно не делая, кроме как распевая, впечатляют младшую. И вскоре они объединяются. Каждая находит здесь свою выгоду. Симона предпочитает улицу мастерской, Эдит не хочет больше выступать одна. "Тебе нужна напарница, - скажет ей Симона Берто. - Одна поет, а другая собирает деньги. Иначе создается впечатление, что ты не работаешь, а просто дерешь глотку".     Мать Берто находит в том свои плюсы. Когда Эдит приходит к ней, чтобы сказать: "Мы с вашей дочерью будем работать вместе", - она тотчас же отвечает: "Я не прочь, но мне нужна официальная бумага". И, если верить Момон, консьержка с улицы Пануайо получает такую бумагу: "Я, Эдит Джованна Гассион, родившаяся 19 декабря 1915 года в Париже, проживающая по адресу: улица Орфила, 105, артистка, заявляю, что нанимаю Симону Берто на неопределенное время с жалованием пятнадцать франков в день плюс стол и жилье". Правда ли это? Кто знает! Воспоминание о подобном документе само по себе более убедительно, чем публикация его печатного варианта (без орфографических и синтаксических ошибок, которые постоянно делала Пиаф, пока не восполнила пробелы в образовании). А дата "1931 год", без уточнения дня или месяца, названа столь приблизительно, что вызывает еще большие сомнения в подлинности. Верен только адрес, да и то без гарантий, что Момон не предвосхищает период, в течение которого Эдит жила в гостинице "Авенир" на улице Орфила, 105, пересекающейся с Китайской улицей недалеко от больницы Тенон, официально подтвержденного места ее рождения.     С бумагой или без нее, пятнадцать франков должны выплачиваться матери Симоны. В последующие недели договоренность будет соблюдаться все реже и реже. Становится ясно, что девушки нечасто появляются дома, одна - у своего отца, другая - у своей матери. Так заканчивается 1931 год.     Когда Эдит не исполнится еще и шестнадцати, произойдет встреча, которая окажет влияние на всю ее юность. Нет, нет, ничего неожиданного. Это случилось в конце зимы, а может, в первые погожие дни весны 1932 года. С Момон или без нее, Эдит оказывается в одном из кафе Розенвилля, ближнего пригорода Парижа. Раньше она никогда там не была. Поэтому один из парней решается подойти к ней, не рискуя показаться ни чересчур навязчивым, ни слишком застенчивым. Может ли он присесть за ее столик? Раз уж он сам напрашивается, она дает разрешение. Как же зовут девушку, которую тут ни разу не видели? Его же имя Луи, Луи Дюпон, но все называют его "Малыш Луи". Чем занимается Малыш Луи? Доставляет товары на дом. Нет, у него вполне достойная профессия - каменщик, но строительство, как и все остальное, переживает тяжелые времена. Годы кризиса после войны, на которую он не попал, все расстроили. Он должен отнести покупки матери. Она его подождет? Он уходит и вскоре возвращается, найдя ее все там же, за столиком. Значит, они понравились друг другу, иначе она бы не дождалась. Или он бы уже никого не нашел. А раз так, нет смысла расставаться. Вскоре они уже живут вместе, что, в общем-то, не является чем-то из ряда вон выходящим. В среде артистов, даже совсем молодых, такое встречается сплошь и рядом. Почему бы и не с Малышом Луи? Другое дело, что к концу весны Эдит обнаруживает, что беременна. Зная дату рождения младенца, можно предположить, что это открытие сделано в мае. Неприятность? Да уж, конечно, не божье благословение, особенно в их возрасте - ей шестнадцать с половиной, ему восемнадцать, - а если еще принять во внимание ее работу... Дениза считает, что именно тогда Эдит навсегда покинула дом отца. На этот раз причины разрыва выглядят более правдоподобными. Папаша Гассион такого бы не потерпел!     Эдит Пиаф никогда не рассказывала, как протекала ее единственная, такая ранняя беременность. Не будем же придумывать слишком много личных драм. Тот мир, из которого она вышла и в котором жила, не позволяет себе роскошь задумываться о высших устремлениях души. Здесь люди инстинктивно покоряются судьбе. Так им удается выжить. Кроме того, ее личные качества должны были исключить долгий период подавленности. В конце концов, вероятно, сказала она себе, это же не болезнь!     На время беременности она решает оставить улицу и свое ремесло и стать лакировщицей галош у "Топена и Маске", как потом расскажет во "Франс-Диманш". Эдит даже припоминает фамилию старшего мастера, который хотел уволить ее, как только живот девушки заметно округлился. Человек он был не злой, но таковы законы предприятия. Беременных женщин на работе не оставляют. Эдит просила его смягчиться. Поскольку все в ее жизни, реальной или вымышленной, в конечном счете сводится к песне, мастеру приписывается такая фраза: "Спой мне что-нибудь, и я ничего не скажу!"     В начале своей совместной жизни Эдит и Луи часто меняют место жительства. Сначала они ночуют у матери, или, точнее, мачехи парня: он - легально, она - тайно. Когда их уловка раскрывается, они переселяются в гостиницу, откуда вынуждены уйти после шумного вторжения отца беглянки. Затем, вспомнит она, последовали несколько ночей у тети в Жоэнвилле, две или три ночевки под открытым небом, снова комнаты в гостиницах, одна из которых располагается недалеко от больницы Сен-Луи, между нижней частью Бельвиля и каналом Сен-Мартен. Меблированные комнаты имели то удобство, что здесь можно было спать когда угодно, хоть ночью.     Стала ли гостиница "Авенир" по улице Орфила, 105, до конца беременности местом жительства Эдит и ее друга? Молодая пара наверняка жила в этом квартале, так как 11 февраля 1933 года в больнице Тенон, расположенной рядом с гостиницей и самой близкой к площади Гамбетты, в возрасте семнадцати лет и трех месяцев лакировщица галош родила девочку, названную Марселлой Дюпон согласно акту установления отцовства, составленному по обоюдной просьбе ее родителей.     У малышки есть все, кроме приданого. К концу срока пребывания Эдит в больнице там появляется отец роженицы и мать Денизы. Она приносит целую сумку одежды, оставшейся от сводной сестры Эдит, которой в то время было уже два года. Кто им сообщил? Может быть, Малыш Луи. Пеленки как раз кстати, но особенно Эдит запомнится поцелуй отца, второй после гаврского в 1924-м или 1925-м году. Наконец-то горестные скитания беременности позади, дедушка счастлив...     Малышку называют Сеселль. Кто о ней заботится? Молодая мама больше не возвращается к своей работе. Что бы ни говорил Малыш Луи, она предпочитает судьбу стрекозы уделу муравья.     Даже не будучи пока ее основной профессией, пение приносит Эдит больше, чем лакировка галош. "Мы заворачивали малышку в одеяло и брали с собой", - напишет Симона Берто.     Актриса Одетта Лор утверждает [Из бесед с Одеттой Лор, 1992 г.], что когда у Малыша Луи было время, он тоже принимал участие в таких походах: "Я была еще совсем маленькой. Мы жили на авеню Гамбетты, между станциями метро Пеллепорт и Сен-Фаржо. Каждое второе воскресенье на улицу Пуанкаре к нам приходила уличная певица. Ее было слышно издалека. Она устраивалась как раз под нашими окнами. Так как мы жили на первом этаже, получалось, что я словно сидела в первом ряду. Это была маленькая девушка с грудным голосом и челкой, как гребешок курицы. Она пела много чего - и "Катеринетту", и "Двух музыкантов". Я бросала ей монеты с просверленными в них дырочками, монеты, которые снимала с нитки. Они падали как раз у ее ног. Каждый раз я надеялась, что она посмотрит на меня. Но их собирала другая девушка. Они заинтересовали меня. Однажды я проследила за ними до метро Пеллепорт. Певицу ждал молодой парень с детской коляской, из которой торчали две бутылки вина... Прошло более десятка лет. Я познакомилась с Эдит в одном кабаре Лозанны, где я дебютировала. Услышав, как она поет, я вспомнила о девушке с авеню Гамбетты. Тот же самый голос! Неужели это она? Тогда я не осмелилась спросить у нее. Но однажды мне попалась статья, где говорилось о "деле Лепле", о прошлой жизни Эдит, о маленькой Марселле, о Луи Дюпоне... И при первой же возможности я спросила: "Послушай, Эдит, может, я ошибаюсь, но когда я была маленькой, в моем квартале пела девушка с таким же, как у тебя, голосом. В то же время я говорю себе, что это не могла быть ты, потому что та обладала пышным бюстом". Она попросила свою секретаршу принести папку, из которой вынула фотографию ее, Марселлы и Малыша Луи, сказав мне: "Видишь, это была именно я". У нее была полная грудь, потому что Эдит кормила дочку".     Марселле не исполнилось еще и месяца, как ее мать становится самой юной участницей трио, на этот раз действительно существовавшего, которое выступает в казармах Парижа и его окрестностей. Три фотографии иллюстрируют документ, полученный и хранимый "директором" маленькой труппы: "Господину Рибону Эрнесту Камиллу, проживающему по улице Амандье, 84, Париж, XX округ, в сопровождении Медам (псевдоним Сюзанны, жены Рибона) и Гассион Эдит, его партнерш, разрешаются выступления в различных кварталах и казармах парижского гарнизона [...] для организации там развлекательных концертов при обязательном наличии разрешения командира подразделения". Срок действия этого пропуска, "подлежащего замене", датированного 28 ноября 1933 года, подписанного начальником Главного штаба дивизионным генералом Ньеже, командующим парижским гарнизоном, истекает 30 апреля 1934 года.     Трио пользуется им сполна. С декабря 1933-го по март 1934 года состоялось около пятнадцати концертов, четыре из которых прошли в Венсенне, четыре - в Париже, три - в Версале, по одному - в Роменвилле, Нантере и Курбевуа - целое турне, проходившее с переменным успехом. После представления, данного в Венсенне 11 декабря, полковник Роберт де Сен-Винсент, командующий 72-м артиллерийским полком, заметит: "Интересный и разнообразный вечер, где артисты выказали немало задора, несмотря на немногочисленность зрителей". Пока стояла зима, казармы позволяли выступать хотя бы в тепле, а не на улице, скажет тридцать лет спустя состарившийся бродячий артист. Идея принадлежала Пиаф? Они с отцом уже, наверное, практиковали нечто подобное. "В то время я ставил смертельную пирамиду", - уточнит бывший акробат Камилл Рибон. Его жена продавала входные билеты, а затем объявляла номера.     В принципе Эдит для Камилла Рибона оставалась дочерью его друга, Луи Гассиона. Весьма вероятно, что Эдит и Момон познакомились у него, на улице Амандье, 84, но в его статье-воспоминании, появившейся через полгода после смерти его давней партнерши, утверждается, что их встреча произошла позднее и при более романтических обстоятельствах. Газета (или он сам) разворачивает перед нами целую драму под названием "Две сироты". Пролог. "Он подобрал Пиаф, когда та одна бродила по улицам Парижа в поисках монеты в двадцать су, чтобы купить немного молока месячному младенцу, которого она носила на руках [...]. Уже пять дней во рту у нее не было даже кусочка хлеба. Чтобы обмануть голод, она разбивала лед у фонтанов и время от времени пила воду, набирая ее в пригоршни". Потом на "сцене" появляются Рибоны, отправившиеся однажды за покупками на улицу Мучеников: "Она стояла, повернувшись к продавцу. В ее руках я увидел нечто, похожее на пакет, завернутый в тряпки. Подойдя ближе, я заметил фиолетовый кончик носа". Младенец? Точно! "Она пела, не умолкая, но не заработала ни одной монеты [...]. Я сказал жене: "Ее ребенок, он же умрет!" В глазах женщины появились слезы, которые она вытерла рукой в перчатке. "Продолжение" мелодрамы: вначале полная презрения, девушка затем уступает настойчивости супружеской четы, идет за ними на улицу Амандье, а придя туда, сразу же засыпает, упав щекой в тарелку, полную картошки с маслом. Затем уклончиво отвечает на первые вопросы и наконец соглашается рассказать о своем нищенском существовании: "У меня была маленькая комнатка на первом этаже гостиницы на улице Орфила, но так как я не могла больше платить за нее, то уже пять дней и ночей бродила по улицам".     Конечно, совсем не обязательно полагаться на этот рассказ, относящийся к периоду между рождением Марселлы и образованием вышеупомянутого трио, или безоговорочно верить его восьмидесятилетнему автору. Появившаяся после смерти Эдит Пиаф, эта статья является в общем-то посмертной легендой, обогащенной новыми деталями.     Зато два документа, представленные бывшим акробатом, - пропуск, подписанный генералом, и отзыв полковника - доказывают, что Эдит и Рибоны были партнерами по выступлениям перед солдатами как минимум всю зиму 1933- 1934 года. Очевидно, именно в это время Раймон Ассо и проникается к ней чувством, навеянным "Моим легионером" и "Моим колониальным любовником".     В тот день - возможно, 9 декабря 1933 года - трио дебютирует в Турельской казарме, месте расквартирования 21-го колониального пехотного полка. Появляется "высокий парень, худощавый, светловолосый, с голубыми глазами и в пилотке, лихо заломленной назад, неряшливо одетый, но достаточно хорошо воспитанный, чтобы нравиться женщинам". Денег у него нет, он обещает заплатить за вход поцелуем после представления. Сделка заключена. Когда концерт заканчивается, Эдит "очень важно и надменно" удаляется, задетая тем, что блондин, кажется, не замечает ее. Но тот бросается вдогонку: "Он поцеловал меня при свете луны, а затем взял за руку и стал говорить, говорить, говорить... Мы еще оставались вместе, когда погасли фонари". Перед тем как расстаться, парень называет свое имя, но и оно, и первая буква его фамилии в воспоминаниях разных лет отличаются. "Меня зовут Анри", - напишет Эдит Пиаф, передавая его слова, в мемуарах 1949 года во "Франс-Диманш".     "Меня зовут Альберт К.", - можно прочесть в книге "На балу удачи".     Но в обоих случаях он добавляет: "Приходи завтра в семь вечера".     Две версии дополняют друг друга, и можно представить Эдит, возвращающуюся к себе и напевающую всю дорогу, счастливую, забывшую о своей бедности, торопящую время, желая поскорее встретиться с тем, кого уже считает "мужчиной своей жизни". Вечером следующего дня Альберт или Анри не приходит. Вместо того, чтобы мечтать, как это делала она, он не нашел ничего лучшего, как с кем-то подраться. Унтер-офицер, славный малый, все же разрешает любовное свидание из жалости к маленькой певичке, которую узнал:     - Поскольку это вы, сейчас вам его приведут.     Красивый блондин довольно холоден. Первая версия:     - Ах, это ты, ты очень добра! Зря я заварил эту кашу, даже не ожидал от себя!.. На что ты надеешься?     Вторая:     - А, так это ты?.. Я думал, что ты уехала. Что тебе надо?     Но волшебство взгляда, который смягчил бы камень, совершает чудо. Маска важной персоны исчезает, и он произносит "нежные слова, которые я ожидала услышать".     Большая взаимная любовь? Позднее, в Медоне, куда влюбленные отправляются на велосипеде, "он в седле, а я на багажнике", как отмечается в одном из вариантов, парень предлагает ей жить вместе. Увы, Эдит не хочет или не может принять его предложение: "Он требовал невозможного".     "Я так и знал! Я вечный неудачник!" - вспоминает она его реакцию.     "Это было ужасно, мучительно", - прокомментирует Эдит пятнадцать лет спустя.     Через некоторое время после разрыва она узнает, что ее возлюбленный отправился туда, куда повела его судьба, то есть в колонии, где погиб смертью храбрых. Что здесь выдумка? Может, ее обманули? В 1938 году ее, уже ставшую известной певицей, однажды вечером на выходе из "Фоли-Бельвиль", мюзик-холла в ее родном квартале, поджидает мужчина. Известны два портрета незнакомца: "Человек маленького роста, довольно полный, с редкими темными волосами, выбивающимися из-под фуражки, в широких штанах и тесной куртке, с окурком, прилипшим в уголке губ". И второй: "Парень, видимо, из того же квартала. Неплохо одетый, еще молодой, но уже растолстевший и с одутловатым лицом". Существует и два варианта продолжения их разговора после слов "Добрый вечер!", на которые певица ответила осторожно и вежливо: "Добрый вечер, мсье!". Далее последовало:     - Мсье, мсье... Не говори мне "мсье"! [...] Ты что, не узнаешь меня? Рири!.. Да, Рири, Анри, с которым ты встречалась в казарме у ворот Лила!..     Или:     - Мсье?.. Ты меня не узнаешь? Беберт, из колониального полка...     Она (по версии "Франс-Диманш"):     - Я думала, что вы погибли!     - Вот это да! Она не только не узнала меня, но еще и хочет меня убить!     - Я думала...     - Ты думала!.. Во всяком случае, после того концерта ты добилась больших успехов!     Дополнение и комплимент в книге "На балу удачи":     - Теперь ты на вершине!.. И все-таки можно сказать, тебе повезло...     И парень уходит.     Раймон Ассо, будучи в курсе ее "казарменного увлечения", во времена Малышки Пиаф сведет его к "неприятному эпизоду": "Он - солдат, который приятно проводит время и который никогда не покинет свою парижскую казарму. Она доверяет ему [...], считает его привлекательным. Связь длится несколько недель, а потом солдат внушает ей, что должен отправиться в Марокко" [Bonnes Soirées, 1964].     Актриса Мари Марке, напротив, вспоминает о романе, действие которого происходит в лагере Иностранного легиона в жаркой пустыне, куда героиню и ее отца забросила их профессия. А долгие годы спустя ее возлюбленный встречает ее на улице у выхода из "АВС", мюзик-холла под открытым небом. Эдит не уверена, что узнала его. Тогда он распахивает куртку и открывает татуированную грудь, где под сердцем она читает, как в песне Ассо: "Никто!"     Если все-таки поверить в существование любовника из колониального полка, если их с Эдит короткая идиллия началась с представления зимой 1933- 1934 года, то "пик" этой любовной истории пришелся как раз на восемнадцатилетие Пиаф и первый день рождения маленькой Марселлы.     "Она нас никогда не покидала", - пишет Симона Берто.     Учитывая частые свидания и профессиональные заботы певицы казарм и улиц, можно предположить, что она, вероятно, живет отдельно от дочки. Это период меблированных комнат в разных домах вокруг площади Пигаль, период гостиниц "Эдем" и "Режанс"...     Ничто больше не связывает ее с Малышом Луи. Он предпочел бы видеть ее работящей, верной супругой, исполненной материнских чувств, которых явно не ощущалось в избытке. Она не терпит никаких ограничений своей свободы, даже от собственной дочери. Но неужели, несмотря ни на что, они покинули полусемейный очаг вместе? Так утверждает Симона Берто, и, по ее словам, Луи Дюпон сначала пытался вернуть двух беглянок: "Он рыскал вокруг наших пристанищ. Он обладал отличным нюхом на места, где мы скрывались. В те вечера, когда Эдит работала, она оставляла Сеселль с кем-нибудь в гостинице. Однажды утром ее, возвращавшуюся домой поздно, окликнула мадам Жезекель, владелица гостиницы на Пигаль:     - У меня для вас новость!     - Плохая?     - Кто знает [...]. Приходил ваш муж, он забрал малышку. Я ничего не могла сделать!     Девочка как бы стала заложницей. Если мама снова хочет увидеть свою дочь, она должна вернуться с отцом в гостиницу "Авенир" на улице Орфила, 105. Шантаж, если таковой имел место, не удался. Может быть, Эдит безотчетно находит в расставании больше преимуществ, чем неудобств. Пение, которому она посвящает всю себя, образ жизни, который она ведет, плохо сочетается с заботами о Марселле. Поэтому она старается забыть и ее, и Малыша Луи. Кажется, что все теперь ведет к повторению судьбы Лины Марса. Точная дата ее поселения в гостинице на Пигаль и "изъятия" неизвестна. Случившиеся раньше или позже зимы 1933-1934 года, эти события означают начало беспорядочной жизни, течение которой восстановить невозможно.     Эдит уже не выступает на улицах. Ее часто видят в парижских казармах. А достигнув восемнадцатилетия, она, по словам Симоны Берто, поет и в кабачке на площади Пигаль, в заведении под названием "Жуан-ле-Пен" или, более фамильярно, - "У Лулу". Это нечто среднее между местом сборища проституток и кабаре, но Эдит не отказывается от первого же предложения. Вскоре молодая певица начинает появляться на эстрадах в залах для танцев под аккордеон. Огюст Ле Бретон пишет, что видел ее в "Пети Жарден", танцевальном зале в Клиши, вместе с "типом, который накачивал ее белым вином". Двадцатичетырехлетняя Дамиа вспомнит танцы на улице Добродетели недалеко от площади Республики: "Мне сказали: "Иди посмотри! Там совсем молодая женщина поет твои песни [...]. Она подражает тебе". И это была Эдит!"     В казармах юную артистку звали "мисс Эдит". В других местах она пробует использовать иные сценические псевдонимы: Дениза Же, Югетта Элиа, Таня... Расширение поля деятельности означает для нее с этой поры новое, серьезное отношение к своей профессии. Она инстинктивно отстаивает свой стиль и обновляет репертуар. Эдит берет уроки исполнительского мастерства. Помимо Дамиа и Фреель, она хочет походить и на Ивонну Жорж, Мари Дюба... В то же время до сценических площадок, на афишах которых она мечтает появиться, еще далеко. Девочка с Пигаль остается уличной и дворовой певицей.     Она будет со смехом вспоминать эти улицы в телепередаче "Радость жизни", которую в середине пятидесятых вели Жаклин Жубер и Анри Спад. Воспоминания о местах, которые она предпочитала другим, о полицейских, иногда бывавших снисходительными... Однажды один из них остановился возле нее. "Он говорит мне: "Ты что, не знаешь, что на улице петь запрещено?" "Да нет, - отвечаю я, - знаю". "Ну так, - говорит он, - я должен буду тебя арестовать". А потом: "Послушай, будь любезна, вон видишь улицу, она как раз подходит для песен, и потом - там не мой участок!" (Веселый смех.) "А там появляется другой и заявляет: "Слушай, ты сейчас сделаешь такой трюк. Знаешь песню "Я в тоске"? Я говорю, что да. "Так вот, я стану на углу улицы. Хочу, чтобы ты ее спела, а когда закончишь, я оставлю тебя в покое и уйду!.." Ну что ж, я спела ему "Я в тоске", мне не хотелось ссориться с ним..."     Наступает другая жизнь? Пигаль - это сердцевина парижского "дна", Пигаль - обиталище "взломщиков, сутенеров, скупщиков краденого", резюмирует Симона Берто. Ее воспоминания дополняет Морис Майе [Maurice Maillet. Edith Piaf inconnue. Paris, Euro-Images, 1970], бывший официант таверны "Лунный свет", куда Эдит заходила, когда жила по соседству, в гостинице "Режанс". Таверна располагалась в тупике Вилла-де-Гельма между Пигаль и Бланш. Будучи девушкой весьма свободных нравов, здесь молодая певица смешивалась с толпой мошенников, возглавляемых несколькими главарями, имевшими прозвища вроде Тарзан или Али-Баба (настоящее имя которого, как все считают, было Анри Валетт; это один из ее друзей, попавших под подозрение в связи с "делом Лепле"). Между Эдит и последним вскоре встает матрос Жанно. Она становится причиной большой потасовки, после чего Али-Валетт скажет Жанно: "Я тебе дарю эту кривую!" Незадолго до этого он всю ее истыкал ножом! И что же, не осталось никаких шрамов? Бывший официант больше полагается на воображение, чем на память. А чего стесняться? Пиаф умерла, не будут же выкапывать ее тело!..     Согласно утверждениям Симоны Берто, Анри Валетт тем не менее является одним из двух мужчин, которые были их сутенерами, ее и Эдит: "Они взяли нас под контроль, но не как путан. Это не могло прийти им в голову! Они за умеренную плату охраняли нас".     В конце жизни Эдит Пиаф сама предоставит в распоряжение "Франс-Диманш" рассказ о последнем периоде своей бурной юности (по цене десять тысяч франков за эпизод). Короче говоря, Марселла и Малыш Луи покинули Эдит, когда ей было восемнадцать лет: "Я очутилась на Пигаль, в толчее баров, среди сутенеров, уличных девок". Здесь уже не Анри, а некий Альберт хочет отправить ее на панель и отказывается от своей мысли, только убежденный доводами девушки. "Но как быть, если среда все сильнее затягивает вас?" - продолжает она. Эта среда будет держать ее настолько крепко, что она согласится выслеживать на танцевальных вечерах женщин с драгоценными украшениями, чтобы сделать их добычей Альберта. Затем следует история с Надей, "красивой, нежной, и наивной", которая предпочитает смерть торговле телом. Взбунтовавшись, она плюет прямо в лицо мерзавца Альберта, который отвечает ударами кулаков. К несчастью или счастью (для Нади?), в его руках оказывается пистолет. "Стреляй, если ты мужчина!" Выстрел и пулевое отверстие в шее свидетельствуют о том, что Альберт действительно мужчина. Немного спустя Эдит сбегает от него к Пьеру ("Пьеро"), моряку, с которым она познакомилась в таверне "Лунный свет", к Леону, спаги, к Рене, бывшему шахтеру: "Я совершала настоящие чудеса, чтобы встречаться сразу с троими. Как я им врала! Но по-настоящему любила только Пьеро". Когда каждый из них узнает, что у него имеется соперник, и даже не один, Леон исчезает, Пьеро остается, а Рене даже становится еще настойчивее - грязный, злопамятный, мстительный...     До или после вышеупомянутой истории, но однажды вечером откуда-то из небытия возникает Малыш Луи, "в тот вечер, когда нам было так тоскливо, что жить не хотелось", - вспоминает Симона Берто, Это случилось у выхода из кафе "У Лулу". Что еще ему нужно?     - Малышка в больнице. Ей очень плохо...     С Момон или без нее, Эдит бросается в детскую больницу - теперь больница Некер на Севрской улице, 149, - где Марселла находится между жизнью и смертью. Менингит? Эта или другая болезнь уносит ее жизнь утром 7 июля 1935 года в возрасте двух лет и пяти месяцев. А матери девятнадцать с половиной. Сколько времени прошло с тех пор, как она потеряла дочь из виду? Нашла ли она девочку еще в сознании, способной посмотреть на мать? Ничто не указывает на это, но для нее легче думать, что так оно и было.     В тот вечер Эдит старается утопить свое горе в бутылке перно. На следующий день оказывается, что не хватает десяти франков, чтобы оплатить похороны, и, по словам Момон, заплаканная Эдит решает внести эту сумму. Что произошло дальше, в разных публикациях описано по-разному. Можно прочесть о том, что она заработала деньги, найдя клиента, или что уступила любопытным расспросам последнего ("Почему ты это делаешь?"), а он из чувства сострадания дал ей десять франков или даже немного больше (по словам Симоны Берто, единственного источника воспоминаний об этих горестных днях). Но каково бы ни было их происхождение, средств, собранных отцом с матерью, хватает лишь на скромную погребальную церемонию. Короткая церковная служба, и 10 июля 1935 года Марселлу хоронят в Тиэ, на кладбище для бедняков в восточном пригороде Парижа.     С этого времени становится все труднее отличить, где песенные герои, а где реальные жизненные персонажи. Альберт из воспоминаний, проданных "Франс-Диманш", мог у Мориса Майе оказаться Анри Валеттом, то есть Али-Бабой и главарем из таверны "Лунный свет". Матрос Жанно, по другим сведениям, превращался в моряка Пьеро, наиболее любимого Эдит, когда ей пришлось делать выбор между ним, спаги Леоном и Рене, бывшим шахтером.     Стала ли она уже к моменту знакомства с этими тремя Малышкой Пиаф? "Когда я познакомилась с Пьеро, я пела в "Джернис", - пишет с ее слов "Франс-Диманш". Что же касается Рене, то он очень долго отравлял ей жизнь: "Я встречала его, тихого и неподвижного, в кабаре, где пела". В 1938 году, за две недели до ее премьеры в большом мюзик-холле, он угрожает ей по телефону: "Твой дебют не состоится". После того он появляется вновь только в 1956-м однажды вечером: "Он засунул руку в карман. Мне стало страшно. Но он только достал и протянул мне прядь белокурых волос и единственное фото моей дочери, которые в 1936 году он у меня украл".     Опять фантазия? Как о детстве, так и о юности Эдит Гассион мы узнаем из ее рассказов, воспоминаний, насмешливых, а значит, обманчивых. Единственное, что не вызывает сомнений, - это рождение Марселлы в феврале 1933 года, выступления в казармах с Камиллом Рибоном зимой 1933-1934 года, смерть ребенка 7 июля 1935 года и, наконец, встреча с Лепле и дебют в "Джернис" тогда же в октябре. Но сколько же ей пришлось пережить! Беременность в шестнадцать с половиной лет, роды в семнадцать. Потом - двойное испытание: уход от ребенка (без сомнения, сопровождавшийся угрызениями совести) и его смерть (воспринятая как наказание)... Все это представляет несколько лет ее беспорядочной жизни перед тем, как стать Малышкой Пиаф, скорее в трагическом, нежели в комическом свете. За беззаботным смехом воспоминаний скрываются суровые реалии повседневного существования, достаточно тяжелого и беспросветного, чтобы объяснить Пигаль, подозрительные знакомства, опасные связи девушки, одновременно покорной и свободолюбивой. Такой образ жизни заставил ее подчиниться необходимости забыться, отвлечься, противопоставить тяжелой судьбе иллюзию беззаботности.     Незадолго до смерти Эдит Пиаф, приглашенная Пьером Дегропом в передачу "Пять колонок на первой полосе" [1960 г. Архивы ИНА], заговорит о своих фантомах, о призраках прошлого.     - Каких, например? - спросят ее.     - Ах, Боже мой!.. - уклончиво ответит она, выражая свое отношение к вопросу, сложив маленькие руки - руки, пораженные суставным ревматизмом.     - Вы не можете сказать?     - Нет...     Ребенок, оставленный, а затем найденный на больничной койке в агонии, - не относился ли он к числу таких фантомов? В начале сороковых годов поэт и близкий друг Эдит, Анри Конте, станет свидетелем ее переживаний: "Она говорила о дочери как о важной вехе своей несчастной жизни, и всегда с тоской в голосе. Она хотела иметь еще дочь. Чтобы стереть из памяти уход от другой и ее смерть? Может быть, я не знаю!.. В беседах с Момон она часто говорила: "Какими дурами мы тогда были, какими ничтожными дурами!.." Всегда слышалась такая меланхолия, такое сожаление - ведь малышка умерла! - но если бы она выжила, они, возможно, никогда бы больше не встретились!.."     Анри Конте говорит о неожиданных откровениях, которым, впрочем, уже тогда не слишком доверял: "Ей больше нравилось рассказывать о ночах, проведенных вместе с Момон в подвале. По ее словам, они спали по очереди, потому что кругом бегали крысы, которых тот, кто дежурил, гонял палкой... Чем меньше я в это верил, тем больше в ее историях становилось крыс".     Это уже отмеченное стремление к преувеличению или даже сочинительству в то же время не отрицает в целом правдоподобия воспоминаний юности, бедной, но полной приключений. Оно скорее говорит о нежелании знаменитой певицы рассказывать абсолютно все о своей прошлой жизни или (что тоже приходит на ум) свидетельствует о необходимости сохранить некий ореол таинственности. У каждого свое понятие о стыдливости. Ее стыдливость прячется под веселой маской нравоучений, которые можно не принимать всерьез и которых хватает, чтобы удовлетворить чрезмерное общее любопытство, вызванное ее известностью. Чтобы, несмотря ни на что, простить ей многочисленные неточности, достаточно вспомнить юмор, который она вкладывала в свои рассказы, юмор, сочетающийся с сочувствием к прошлым разочарованиям.     Да, за удивительным детством последовала удивительная юность. Реальный путь от улицы до кабаре оказался гораздо длиннее, чем придуманный предприимчивым Луи Лепле, открывшим Малышку Пиаф в октябре 1935 года. Тремя месяцами ранее, намного более болезненная и дикая, чем та, о которой будет вспоминать Жак Канетти, эта малышка похоронила в Тиэ, на кладбище для бедных, свою дочку, свою молодость и часть своих иллюзий.

Глава 3