|
Марсель-Софи Пуарье родилась в Розендале. Неподалеку находился Дюнкерк, где она и жила у бабушки и старшей сестры.
Сестра незадолго до войны умирает от туберкулеза, несмотря на все усилия Марсель, безуспешно пытавшейся выходить ее. После начала
войны восемнадцатилетняя Марсель идет работать - шить брезентовые чехлы для железнодорожных платформ. 27 мая 1940 года немцы бомбят Дюнкерк, Марсель с бабушкой ищут спасения в подвале. Поднявшись наверх, они видят вокруг одни развалины... Немного позже девушка помещает бабушку в больницу, а сама, как и многие другие, бедствует. В сентябре 1940 года бабушка умирает. Марсель пытается разыскать свою мать, приходит в кафе, где та работала, но не находит ее. Хозяйка оставляет девушку у себя, чтобы та ухаживала за ее младшим сыном, психика которого была повреждена войной: он боялся дневного света и людей. Марсель привязывается к малышу, пытается вернуть его к нормальной жизни. В 1944 году бомбардировки возобновляются, и хозяйка кафе уезжает в Авиньон к своей кузине, взяв с собой и девушку. В Авиньоне мать сама ухаживает за своим сыном, и Марсель приходится искать работу. По объявлению она устраивается в мэрию заполнять хлебные карточки. Через полтора года она начинает скучать на этой работе, ибо карточки отменили, и делать почти ничего не приходилось. Но увольняться было нельзя - приходилось зарабатывать на жизнь, ведь девушка по-прежнему жила у бывшей хозяйки кафе, которая отбирала у нее все жалование, выдавая лишь двадцать сантимов по воскресеньям. И те Марсель откладывала, мечтая скопить себе на подвенечное платье. Дело в том, что она влюбилась. Произошло это однажды в сентябре на балу на городской площади. Ее пригласил на танец парень по имени Роже Матье, сын каменотеса. Молодые люди разговорились, она рассказала ему о своей жизни в Дюнкерке в годы войны... Больше они не расставались. Марсель поступила работать на картонажную фабрику. Она часто приходила в мастерскую к папаше Матье, где тот трудился над камнями, которые сам тщательно отбирал. Профессия каменотеса передавалась в семье Матье от отца к сыну уже много поколений. Роже, обладавший замечательным тенором, заикнулся как-то о том, чтобы попробовать себя в опере, но получил решительную отповедь отца. В апреле 1946 года молодые люди дружно сказали "да" перед лицом мэра и священника, и произошло это даже позже, чем следовало, ибо Марсель уже носила под сердцем своего первого ребенка. 22 июля на свет появилась Мирей. Родные удивлялись, как такая миниатюрная женщина сумела произвести на свет здоровое и крепкое дитя, но у ее свекрови были свои рецепты, унаследованные от предков, из глубин веков. А Марсель было необходимо крепкое здоровье. Война оставила свою отметину на ее муже. В Саарбрюккене он попал под бомбежку и получил сильную контузию. У него плохо сгибалась рука и с трудом поворачивалась шея. Когда у него уже были жена и ребенок, он обнаружил, что ему не по силам труд каменотеса. Его охватило уныние, так что супруге пришлось в одно и то же время возиться с маленькой Мирей, выхаживать мужа и вести хозяйство в доме, который комфортом не отличался - со стен сочилась влага, за водой приходилось ходить во двор, к колонке, путь в туалет лежал через соседский сад... Зимой в доме было особенно тяжело: сырость, холод и мрак. У Роже был полный упадок сил, он даже не выходил на улицу. Приближалось Рождество, которое Марсель непременно хотела отпраздновать, первое Рождество в ее семейной жизни. - Отпраздновать? Но как? - недоумевал ее муж. - Денег-то у нас нет. - Положим, немного найдется... И она продала свои сережки. Только их ей и удалось спасти в Дюнкерке. Золотые серьги с маленькими жемчужинами были подарком бабушки к ее первому причастию. - На эти деньги, - заявила Марсель, вытаскивая пятьсот франков, - можно устроить рождественский ужин для всей семьи. Пригласим твоих родителей и сестру Ирен, подадим жаркое с овощами, а на оставшиеся деньги купим глиняные фигурки святых. Тут Роже улыбнулся впервые за долгие время. - Превосходная мысль! - воскликнул он. - А я смастерю к празднику рождественские ясли. И он тут же принялся за работу, забыв и думать о своих хворях. Раздобыл картон. Глаз и рука у него были верные - он быстро нарисовал домики, овчарню, мостик, стойло. Вырезал, прилаживал, клеил... До тех пор он только высекал надгробия, но теперь выказал незаурядные способности художника-миниатюриста: из кусочков коры он сложил каменные стены... Затем соорудил часовенку, потом мельницу... Впервые за три месяца выйдя из дома, он отправился в лес, принеся оттуда мох и множество веточек, чтобы сделать игрушечные деревья. Когда все сооружения были готовы, внутри разместилось множество глиняных фигурок. Пришли полюбоваться яслями родные и соседи. - Ну что ж, Роже, видать, ты пошел на поправку! - Одно дело работать с картоном, а другое дело - с камнем! Тем не менее он стал выздоравливать и уже весной снова взял в руки резец и молоток. - Этим чудесным исцелением мы обязаны рождественским яслям, - восклицала Марсель. - Яслям, связанным с нашей малюткой Мирей! Мы будем их восстанавливать каждый год. Через сорок лет Мирей Матье приехала на Рождество в Авиньон. Здесь многое изменилось. Но рождественские ясли сохранились. Все, что сделал некогда отец из бумаги и картона, - на месте. Его мельница, домики, стойло по-прежнему приводят в восторг - теперь уже внуков Роже Матье. Впервые празднование Рождества запомнилось мне в четырехлетнем возрасте. Папа к тому времени совсем поправился, и к нему вернулась обычная веселость. Он пел дома, пел в мастерской, и, слушая его, я застывала словно зачарованная. Как только раздавалось папино пение, я вторила ему, точно канарейка. Это приводило его в восторг, и в конце концов он объявил, что в этом году я непременно приму участие в праздничном песнопении. То была еще одна местная традиция. После торжественной мессы в примыкавшем к церкви Нотр-Дам-де-Франс зале благотворительного общества собирались любители хорового пения, жившие поблизости: надев национальные костюмы, они разыгрывали различные сценки, танцевали и пели. Я почти ничего не понимала в происходящем, но папа упорно настаивал, чтобы я тоже что-нибудь спела. - Она еще чересчур мала, - возражала мама. - И так робка и боязлива, что ты мне из нее дуреху сделаешь, - прибавляла она. - Какую еще дуреху! - ворчал отец. - Я не дуреху, а соловья из нее сделаю! Мне сшили прелестное платьице. На репетиции я пела хорошо, совсем как дома, и не сводила глаз с отца, стоявшего внизу у сцены. Но вечером... Я была в панике: в зале полно людей, знакомые со мной заговаривали... Я запела, но уже на четвертом такте... осечка. В отчаянии я искала глазами отца. Он стал мне подсказывать, я ничего не понимала, как в омут провалилась. Но он не оставлял своих попыток, и, ко всеобщей радости, я вынырнула на поверхность. И впервые испытала истинное волнение, подлинную тревогу, так как впервые выступала перед публикой и заслужила первые аплодисменты. Папа протянул мне леденец. Никто не знал, что это был мой первый гонорар. Когда папа оставался дома - потому ли, что болел, потому ли, что не надо было высекать надгробия или работать на кладбище, потому ли, что мама находилась в больнице или в родильном доме, - до чего заботливым отцом он был! Родители никогда не поднимали на нас руки. Мы так и не узнали, что такое оплеухи и шлепки. Наказанием служили такие слова: - Ты меня очень, очень огорчаешь, дочка. Теперь я тебе больше не могу доверять. И после этого долгие часы на меня не смотрели, со мной не разговаривали, как будто меня тут вовсе не было. Это надрывало душу. Становилось гораздо страшнее, чем когда бабуля пугала нас букой. Такие угрозы годились только для малышей. А я тем временем, как-то незаметно, почти достигла того возраста, который называют сознательным. Я очень долго с грустью вспоминала детский сад и его заведующую госпожу Обер. Своих школьных учительниц я так и не полюбила. Даже не помню, как их звали. Мое первое горестное воспоминание о школе связано с уроками чистописания. А я ведь так старалась. Наглядевшись на то, как тщательно дедушка и папа трудились в своей мастерской, высекая надгробные надписи, я столь же тщательно выводила буквы в своей тетради... Учительница остановилась у меня за спиной, и я вдруг услышала ее резкий голос: - Мирей! Левой рукой не пишут! Я с удивлением уставилась на нее. Я же так старалась, даже от старания все губы искусала. Буквы у меня получились такие красивые... Но я от рождения была левшой. - Протяни ко мне руки, - потребовала учительница. Я доверчиво протянула руку... И хлоп! Она стукнула меня линейкой. В дальнейшем я всегда была настороже и старалась подальше упрятать пальцы, но она все равно добиралась до них и все больнее с каждым разом била меня линейкой по левой руке. - До чего же ты упряма! Пиши правой рукой! Я бы и рада была, но ничего не получалось. Как только я брала карандаш в правую руку, он переставал меня слушаться, и, как я ни старалась, вместо букв получались неразборчивые закорючки. Учительница не понимала, что я ничего не могу поделать, и невзлюбила меня. Над моим ухом то и дело раздавался ее визгливый голос: "Пиши правой рукой! Правой рукой! До чего ж ты упряма!" И вслед за этим - удар линейкой. В конце концов я кое-как научилась писать правой рукой; а моя левая рука частенько бывала в синяках... Ох уж эти удары линейкой! И с той поры я стала слегка косноязычной. Возможно, стараясь изо всех сил писать не левой рукой, а правой, я стала то и дело оговариваться. В моей речи согласные звуки менялись местами, переходя справа налево, и наоборот. Мое косноязычие немало забавляло подружек, но меня оно тревожило с каждым днем все сильнее. Я словно гналась за слетавшими с моего языка словами, пытаясь их поймать (я спотыкалась на словах, как другие спотыкаются у порога). Поэтому, читая вслух, я все время запиналась. И учительница решила: раз я невнимательна на уроках... мое место на последней парте! И добилась того, что я и в самом деле перестала слушать, как она объясняет урок. Я совершенно не понимала ее, а она не понимала меня. Мама, конечно, догадывалась, что у меня возникли какие-то трудности, но у нее хватало и своих. Мы жили в тесноте, и потому я знала о ее затруднениях. Я не раз слышала, как она говорит: - Приходила домовладелица. Я отдала ей пятьсот франков за жилье... И теперь ломаю голову, как дотянуть до конца недели. В другой раз она жаловалась: - Нужно купить пару башмаков, но если даже наскрести все, что есть в доме, то... А иногда я слышала: - Нет, и в этом месяце не удастся свести концы с концами. У меня перед глазами встает небольшая комната на первом этаже, которая служила то кухней, то столовой, то спальней (перед тем как лечь спать, мои родители отодвигали стол к стене и раскладывали диван-кровать), мама сидит и чистит картошку, вечереет, с работы приходит отец. Он говорит: "Сегодня я опять не мог купить мяса..." - "Бедный ты мой Роже, - отвечает мама, - я огорчена больше всего потому, что ты не поешь как следует..." Уж она-то хорошо знала, какой у него тяжелый труд! Во всякое время года - и в холод, и в сильную жару - камень нелегко поддается. Нужно немало сил. К тому же мама постоянно боялась, как бы отец снова не заболел. Картошка, чечевица, черствый хлеб и чесночная похлебка - вот что мы обычно ели... Но мы чувствовали себя счастливыми, потому что были все вместе. В доме всегда находили лишнюю тарелку для того, кто был еще беднее нас. Зимой время от времени раздавался стук в дверь. - А, это Шарло! - говорил папа. И в самом деле это был Шарло. Я так и не узнала его настоящего имени. Нет, он совсем не походил на Чарли Чаплина. Правда, как и тот, он был бродягой и все свои пожитки возил в старой детской коляске. Его красивую голову патриарха еще больше украшала длинная борода, он ходил в потрепанном берете и не расставался с большим зонтом, который уже давно потерял свою первоначальную форму. - Заходи, согреешься немного, - приглашал его отец. Старик усаживался возле печки, и мама подавала ему тарелку супа. Иногда он приносил с собой консервную банку: она заменяла ему котелок. - Возьмите это с собой, - говорила мама, набивая ее чечевицей или горохом... - Почему он к нам приходит, мама? - спрашивала я потом. - Разве у него нет своего дома? - Нет, у него есть крыша над головой. Но лучше бы у него, бедняги, вовсе крова не было. Его обобрал родной брат, все у него отнял. У Шарло прежде были деньги и земля своя была, а теперь у этого горемыки ничего не осталось. - Скажи, мама, он что - немного тронутый? - Ты бы тоже умом тронулась, доведись тебе пережить такое. Его брат из себя первого богача строит, а невестка у него сущая ведьма. Под жилье они отвели ему сарайчик, а в дом не пускают. И когда однажды бедный Шарло забыл ключ от калитки, ему, несмотря на преклонный возраст, пришлось перелезать через ограду, рискуя распороть себе живот. Мы, дети, очень любили Шарло. Говорил он мало, но все же иногда рассказывал занятные истории, помогая себе жестикуляцией; он всегда так приветливо смотрел на нас. И ел он с таким удовольствием... Потом уходил, затем снова возвращался нам на радость, ведь он хорошо к нам относился. И вот однажды... - Слыхали, что произошло с Шарло? Его нашли на обочине дороги, он лежал, скорчившись под деревом. Должно быть, умер прошлой ночью, она была такая холодная... В тот вечер я долго не могла заснуть. Все думала о Шарло, который умер один-одинешенек в леденящем ночном мраке, а мы в это время лежали в тепле, рядышком, согревая друг друга. - Нужно было оставить его у нас, папа... - Конечно, можно было бы положить для него тюфяк в углу. Но ведь у него была своя гордость, понимаешь, дочка? Нет, я ровным счетом ничего не понимала. Почему брат, ограбивший его, не угодил в тюрьму? И почему Шарло не мог жить в своем теплом доме, где бы он не страдал от холода? До поры до времени все у нас шло на лад, но в тот год зима выдалась необычайно суровая. Холод настойчиво проникал в дом изо всех щелей. И болезнь тоже постучалась к нам в дверь. У мамы начали кровоточить ноги. - Милые мои перепелочки, - говорила она мне и моей сестренке Матите, - придется вам заменить меня... Взять на себя заботу о доме... Это было непросто, мы были еще так малы. Хотя мне уже исполнилось шесть с половиной лет, я не слишком-то подросла. Чтобы поставить на огонь таз с водой для мытья посуды, мне приходилось влезать на скамеечку... А он был тяжелый, такой тяжелый. Большие кастрюли я поднять была не в силах и мыла их холодной водой. А вода в колонке была ледяная. Зима стояла такая суровая, что на улицу избегали выходить. Мы чувствовали себя совсем одинокими. Бабуля жила тогда не с нами, а в деревне. Холод безжалостно проникал в дом. Посреди нижней комнаты стояла печь, но у нас, наверху, зуб на зуб не попадал. Папа изо всех сил старался нас согреть. Он клал на печь кирпичи, а когда они раскалялись, относил их к нам в постель; когда мы раздевались перед сном, он поджигал в миске спирт, но тепла хватало на две минуты. Когда Кристиана начала кашлять, я сразу поняла, что и нам этого не миновать. В многодетных семьях делятся всем, даже микробами. Приближалось Рождество, самое трудное в моей жизни... Чтобы поднять у нас настроение, папа вновь принялся за свои ясли. - Для нас сейчас трудная пора, - говорил он. - Вот вернется мама, и дела пойдут лучше. А пока надо держаться. Новое невезение: заболела бабуля, а от их деревни до родильного дома, где лежала мама, идти было очень далеко. Папа навещал то жену, то мать, проделывая весь путь пешком. Бедный наш папа: на кого он теперь был похож! В тот злосчастный рождественский вечер он тоже брел по темной дороге. Матиту бил озноб, она заболела. Теперь я осталась совсем одна. - Мирей у нас бравый солдатик! - часто говаривал доктор Моноре. Потому что я была самой крепкой из детей. Я уже переболела ветрянкой и коклюшем, но заболевала всегда последней, а выздоравливала первой. В тот вечер я уже не была "бравым солдатиком", но была "одиноким бойцом", измученным и не имевшим больше сил сражаться. Мне казалось, что я вот-вот умру от горя прямо тут, перед этим тяжелым тазом с грязной водой, который была уже не в силах поднять. Перед этой печью, в которой уже не было угля, я лишилась последнего мужества, и судорожные рыдания сотрясали мое тело. Чтобы спастись от холода, я засунула мои бедные ноги в устье погасшей печки. И взывала к богу: - Господи, не можешь же ты нас покинуть! Мы в такой нужде. Все больны. Что с нами будет? Я не знаю, что делать, я ведь так мала, но ты, Господи, сделай что-нибудь для нас, сотвори чудо, молю тебя, сотвори чудо! И тогда я поняла, что молитва приносит облегчение. Папа нашел меня спящей: я заснула от усталости и холода, уронив голову на скамеечку. Но успокоилась, Поверила, что мама скоро вернется. И что трудная пора в нашей жизни, как говорил папа, минует. Веру мне никто не внушил, не передал. Я сама нашла, сама обрела ее у погасшего очага в ту темную рождественскую ночь. И вот в Крещение мама возвратилась домой с двумя бутузами на руках! - Поздравляю! Близнецы! - проворчала бабуля, к которой вместе со здоровьем вернулась и язвительность. - А этот болван-доктор ничего не видел! - И вовсе он не болван, - возразила мама, - он с нас денег не берет! Папа был доволен. Наконец-то мальчики! - Теперь их у вас семеро, это славное число, оно приносит счастье, - заявила бабушка, глядя на отца. - Не хватит ли? Надеюсь, ты на этом остановишься! Бедная моя бабуля... Она и представить себе не могла, что в семье появится еще столько же детей! А жизнь продолжалась. С приходом весны стало немного легче. Но в школе ничего не изменилось: там меня по-прежнему ждала кислая мина учительницы и парта в последнем ряду. Я сидела на ней не одна, рядом были и другие девочки из многодетных семей. Я постоянно опаздывала на первый урок, потому что у меня, как у старшей, было спозаранку множество дел: сходить за молоком, поднять малышей, одеть и умыть их, умыться самой - маме хватало хлопот с младенцами. Перед школой я отводила малышей в детский сад, а он находился в другом месте. Переходя из класса в класс, я по-прежнему продолжала сидеть на последней парте. И постепенно начала думать, что для бедняков школа - одно, а для богатых - другое; одни плохо усваивали урок, потому что дома некому было с ними возиться, а другие успевали лучше, потому что дома им помогали готовить уроки, да и в школе учительницы уделяли им больше внимания. После рождения близнецов мы теперь спали всемером на большой кровати. Трех старших мама устраивала на ночь в изголовье, а четырех младших - в изножье, поперек постели. Мне не исполнилось еще восьми лет, когда на свет появился восьмой ребенок в нашей семье. - Давайте назовем его Роже, как и вас, - сказал моему отцу доктор Моноре. - А я стану его крестным! Славный доктор привязался к нашей семье. Навещая своего крестника, он уделял внимание всем нам. Когда мама поправилась после родов, она решила пойти в мэрию, где о ней помнили как об образцовой служащей. - Мы не можем больше жить, как кролики в тесной клетке! - возмущалась она. - Представьте только себе: восемь детей и всего две небольшие комнаты! - Мы отлично это знаем, госпожа Матье, но... Всегда находилось пресловутое "но". Еще сказывались послевоенные трудности... - Новое строительство - не езда на почтовых. Но одно мы вам обещаем, госпожа Матье, вас переселят первой... И мы ждали, однако почти каждую неделю мама ворчала: - Уж сегодня я опять пойду надоедать мэру... Наконец в один прекрасный день она вернулась домой сияющая: - Все в порядке! Оно у нас есть! Вернее сказать, скоро будет! Жилье в новом квартале! - Не может быть! - А вот и может! Мэр мне твердо обещал, и я своими глазами видела: мы - первые на очереди. Трудно передать, какими чувствами наполнили нас эти два слова: "новый квартал". Мы ощущали радость, предвкушая избавление от тягот. - У нас будет четыре комнаты! Какая роскошь! Эти четыре комнаты уже стояли у нас перед глазами: своя комната для старших детей, своя - для маленьких, комната родителей, столовая... - А ко всему еще и водопровод! Вода в доме! Какое чудо! Вода течет по твоему приказу! Стоит только открыть кран - и она уже тут, бежит у тебя по пальцам! - А где будет туалет, мама? - Тоже в доме! Итак, прощай, сад господина Фоли, через который приходилось мчаться, держась за живот. Это важное событие произошло в ноябре, когда маленькому Роже было семь месяцев. Сборы были недолгие. Вещей у наших родителей было немного. Зато у них было восемь детей! И вот последний "рейс": нас усадили в тележку вместе с оставшимися коробками и нашим единственным сокровищем - электрофоном и пластинками с записями Пиаф, Тино Росси и оперных арий. Кода мы въехали на каменистую дорогу квартала Мальпенье, нашему взору предстал весь этот "новый квартал", и мама тут же заметила: - Нужда в этих домах была неотложная, потому их и построили так быстро... Папа объяснил, что в ход идут крупные панели, из которых быстро собирают дом. И вот возник серый жилой массив, какой-то плоский - совершенно одинаковые приземистые строения будто лепились друг к другу. Он мне показался почти враждебным, быть может, потому, что вокруг не слышно было никаких звуков. - Другие многодетные семьи въедут позднее, - пояснила мама. - Мы первые жильцы. Поселимся в крайнем доме. За ним будут видны поля. Ах! Значит, позади будут поля? Я сразу приободрилась. И на минуту забыла, что перед глазами у нас пока разрытая земля. - Наверное, скоро здесь все заасфальтируют... Особенно мне понравилось, что в каждый дом вели три невысокие ступеньки. Мы с сестрами прыгали по ним, сдвинув вместе обе ноги. И сразу же обошли все четыре комнаты. - Глядите, здесь всюду настоящие окна, а не жалкие оконца! - восхитилась мама. Потом все бросились к раковине: кран действует! - Да, он действует! Но тут баловаться с водой нельзя! Вода, текущая из крана, была священна. Не могло быть и речи о том, чтобы весело брызгаться ею, как мы брызгались возле колонки перед прежним домом. Здесь, в квартале Мальпенье, колонки во дворе не было. Впрочем, и двора-то не было, а был пустырь. Зато воды вскоре оказалось чересчур много... Размеры катастрофы стали нам ясны уже в день новоселья. Вся семья собралась посмотреть, как мы устроились. И тут начался дождь. Сперва этому не придали должного значения. Когда мы пришли из школы, нам показалось, что дом стоит посреди озера. И мы нашли это очень забавным. Но взрослые так не думали. Несмотря на три ступеньки, вода отовсюду проникала в дом. И все вычерпывали воду, как из прохудившейся лодки. - А все из-за того, что до сих пор они не уложили асфальт! - ворчал отец. Вода неумолимо проникала в дом, перекатывалась через порог, просачивалась сквозь плохо пригнанные оконные рамы, искала и находила щели. Она уже достигла щиколоток. Все разулись. - А ну-ка, дети, заберитесь повыше. Шлепаете по воде, а потом все простудитесь... Да, начало было неважное, но и продолжение было не лучше. Две или три семьи уже поселились рядом с нами. Мама говорила о них: "Ну, эти - не подарок!" Они были столь же бедны, как и мы, но гораздо хуже воспитаны. И потому в воздухе висела брань... В школе сразу возникло различие между детьми из Мальпенье и всеми остальными. А среди учениц из Мальпенье самыми никчемными считались те, кто сидел на задних партах. Мою соседку по парте тоже звали Мирей. Но хотя звали нас одинаково, жилось нам по-разному: отец чуть не каждый вечер колотил ее. Домой он постоянно возвращался пьяный. Ее крики надрывали мне душу. По утрам она, как и я, опаздывала в школу - ей тоже приходилось возиться со всеми младшими братьями. Бедняжка так боялась плохих отметок, за которые ее били еще больше, что нередко страшилась возвращаться домой. В такие дни я провожала ее из школы, тоже дрожа от страха. - Ну а что говорит твоя мама? - Она молчит, а то он и ее поколотит. Мирей часто удивлялась: - Неужели твой отец никогда тебя не бьет? - Никогда. - Ну, знаешь, тебе здорово повезло. Так, благодаря маленькой Мирей, я поняла, что мне и в самом деле очень повезло. У нас дома все вместе садились за стол, папа - на одном конце, мама - на другом, но она часто даже не присаживалась, потому что ей хотелось, чтобы мы, дети, получше ели (если даже в доме была только картошка, мама умудрялась готовить из нее разные блюда, чтобы было хоть какое-нибудь разнообразие), либо потому, что ей нужно было покормить или перепеленать очередного младенца. Стены наших домов, лепившихся друг к другу, не столько задерживали, сколько проводили звуки, а потому каждый хорошо знал, что происходит у соседей. Теперь в квартале Мальпенье не осталось ни одного незаселенного дома. И кто только здесь не жил! Были среди обитателей квартала и цыгане, люди совсем неплохие и очень любившие музыку. А я очень любила их слушать. Слов я, правда, не понимала, но всегда находилась старая цыганка, и она пересказывала мне содержание песен: - Он поет о том, что те, кто любит танцевать, живут как вольные пташки... Или же: "У него по щекам текут крупные, как горошины, слезы, потому что возлюбленная бросила его"... Или: "Твои глаза похитили мое сердце, а ресницы, за которыми они прячутся, напоминают густую траву"... Мы много пели. И это позволяло нам не обращать внимания на крики жившего напротив буяна, который, приходя в ярость, бил стекла. Но он же плакал три дня подряд, когда в больницу увезли избитого им сына. Не проходило недели без скандала или потасовки, когда приходилось вызывать полицию. Так что довольно скоро квартал Мальпенье получил прозвище "Чикаго". Поля были настоящим спасением для матерей из нашего квартала. Они отправляли нас туда гулять и в эти часы были спокойны. Нам же эти "бескрайние" поля казались сущим раем. Однажды я, которую мама считала такой робкой, взобралась на дерево, но спуститься на землю не могла: у меня начинала кружиться голова. Кристиана отправилась за помощью. - Мирей сидит на дереве? - Да! На самой верхушке! - Такая трусиха, как она! Напрасно ты думаешь, что я сдвинусь с места! Мама поверила тому, что случилось, только когда прибежал Юки и стал с лаем тянуть ее за подол. Юки - это была кличка нашего пса. Вернее сказать, то был приблудный пес. Он увязался за Матитой, когда мы возвращались из школы. И вот мы заявились домой, а по пятам за нами следовал пес. - Уж не хотите ли вы, чтобы мы кормили еще и собаку?! Нам и самим мяса не хватает! - Он станет есть то, что ему дадут. Погляди, как он голоден, бедняга. И тут начался дождь. У мамы, конечно, не хватило духу выгнать собаку за дверь. - Дождемся прихода отца, а там видно будет... Довольная Матита подмигнула мне. Но папа вышел из себя: - Что еще за собака! - Ты ведь сам так жалел, что дедуле не с кем ходить на охоту с тех пор, как у него не стало Пелетты! - воскликнула Матита. - Я уверена, что у Юки хорошее чутье. - Откуда ты взяла, что у него хорошее чутье и что его зовут Юки? - Я назвала его Юки, потому что эта кличка ему подходит, а уж чутье у него есть. И вот лучшее доказательство: ведь он пошел за нами, а мог пойти и за маленькой Мирей (моей соседкой по парте, которую отец нещадно колотил), там бы ему вдоволь досталось пинков! - Постойте-ка! Ведь пес кому-нибудь принадлежит. И, должно быть, его маленький хозяин плачет сейчас от того, что собака потерялась... Так что завтра я пойду в полицию и заявлю о находке... То была незабываемая ночь: Юки спал точно принц между Матитой и мной. От этого нам было тепло и очень приятно. А на следующий день мы с нетерпением ожидали возвращения отца. Оказалось, что в нашем квартале ни у кого не пропадала собака. Но ведь пес мог прибежать издалека... - Оставьте его пока у себя, господин Матье, - сказали в полиции, - ну а если через год и один день его никто не хватится, тогда поступим так, будто дело идет о драгоценностях или бумажнике с деньгами: собака останется у вас! Папа вернулся, ведя Юки на поводке. Пес был явно рад: он уже считал наш дом своим. Вскоре я заметила, что папа слегка переиначил свою любимую фразу о том, что у него много детей. - Эх, дружище! - говорил он теперь охотно. - С чего это мне разжиреть, коли приходится кормить собаку и десять детей! Дело в том, что в нашей семье после пяти девочек появились на свет пять мальчиков: близнецы, Роже и родившиеся уже после переезда в квартал Мальпенье Реми и Жан-Пьер. Установилось полное равновесие! Папа решил проверить, как ведет себя Юки на охоте. Нас, дочерей, он взял с собой, сыновья были еще слишком малы. В первый день Юки вел себя как ненормальный, похоже было, что он в жизни не охотился. Он походил на столичного пса, очутившегося на проселочной дороге. Напоминал Юки и сбежавшего с уроков школьника, который оказался на лугу и вдыхает пьянящий аромат цветов. По правде говоря, мне совсем не нравилась охота. Меня пугали звуки выстрелов, и я не могла есть дичь, убитую на моих глазах. Я лишь сбивала с толку нашего Юки... Однако он делал успехи. Так что в один прекрасный день папа торжественно заявил: "Этот пес, пожалуй, получше Пелетты". Вот почему мы не без некоторой тревоги ожидали, когда пройдет год и один день. Папа и Юки отправились в полицию. Мы с волнением ждали их возвращения. Наконец на дороге, ведущей в наш квартал, замаячили два силуэта: Юки бежал впереди и по прочно усвоенной привычке тянул за собой своего хозяина. Отныне пес окончательно принадлежал нам. Мы обнимали его как героя. Мы очень любили провожать отца в его мастерскую. Папа усаживал нас в тележку, пристраивал рядом свои инструменты, и уже вскоре мы оказывались возле кладбищенской ограды. Кладбище Сен-Веран - одна из достопримечательностей Авиньона. Не будь здесь могил, это кладбище походило бы на парк, где приятно гулять. От старинного аббатства сохранилась только апсида. Папа научил нас управляться с кистью, чтобы белить камень. Это было нашим любимым занятием. Мы так часто белили камни, что приохотились работать с кистью. И папа решил купить краску для нашей комнаты. - Какой цвет вы предпочитаете, дочки? Матита, Кристиана и я единодушно выбрали розовый. Папа принес домой банки с розовой краской и три малярные кисти. - Пускай займутся делом, - сказал он маме, - и ты в воскресенье немного от них отдохнешь! Наступил торжественный час. Отец отодвинул от стены шкаф и больше ни вот что вмешиваться не стал. - Управляйтесь сами, девочки. Держать кисти в руках вы уже умеете. Итак... смелее вперед! Кровать и стулья накрыли газетами, мама надела на каждую из нас старенькие фартучки. Когда немного спустя она рискнула заглянуть в комнату, то ужаснулась: - Боже мой, тут все в краске! - Вот и прекрасно. Они и должны всё покрасить. - Да, стены покрасить. Но не себя же! Перемазавшись, мы походили на разноцветные леденцы. Веселились как сумасшедшие и во все горло распевали "Три колокола". Надо сказать, что Пиаф была у нас как член семьи. Я не могу передать, что почувствовала, когда впервые услышала ее голос по радио. Впрочем, пожалуй, могу. Она сама рассказала о подобном чувстве в своей песне "Аккордеонист". "Аккордеоном он владел как бог, пронзали звуки с головы до ног, и ей невольно захотелось петь..." В школе я славилась тем, что ничего не могла заучить наизусть, а вот все песни Эдит Пиаф запоминала сразу и без усилий. Благодаря нашему "фону" (мама никогда не говорила "электрофон"), который был далек от совершенства, благодаря ему я как попугай с восторгом повторяла все, что было записано на пластинках. Как-то раз отец с торжествующим видом привозит в тележке домой большую коробку: - Мамочка! Пойди поглядеть на сюрприз! - Что это еще такое? Какая громадная коробка! - Тебе, женушка, ведь некогда ходить в кино. Вот я и привез его в дом! Это был телевизор. Мы все собрались вокруг него, как вкруг златого тельца. - Как тебе удалось купить его, Роже? - В рассрочку. Ты хоть довольна? - Скорее тревожусь. Как нам удастся расплатиться за него? - Я же сказал тебе - потихоньку да помаленьку. А знаешь, что мне сообщил продавец: "Вы восемнадцатый человек в Авиньоне, у которого есть теперь телевизор!" Ты отдаешь себе в этом отчет? Мы, можно сказать, в числе первых! Во всяком случае, у себя в квартале мы были первыми. Все соседи смотрели у нас телевизор. Нам задавали множество вопросов, на которые мы не могли ответить. К примеру, спрашивали: - Как это получается, что мы отсюда видим человека, который говорит с нами из Парижа? - Просто вставляешь вилку в розетку, аппарат начинает работать, и все тут, - объясняла мама. Однако случалось, что вилку вставляли в розетку, а телевизор не работал. - Это потому, что у вас снизу провода заливает водой! - объяснил мастер по ремонту. - И тогда возникает короткое замыкание. В этом отношении ничего не менялось: в дом, как и прежде, проникала вода. Асфальт так и не уложили, и когда в дождливый сезон шли ливни, к дому можно было на лодке подплывать! Для того чтобы расплатиться за телевизор, пришлось потуже затянуть пояса. Но все были довольны. Это было настоящее чудо: ведь теперь перед нами постоянно вставала картина того, что происходит в разных концах света. Работал наш телевизор или нет, но любопытные все равно собирались. Никогда у нас не было столько друзей. Не говоря уже о тех, что стали нам близки благодаря маленькому экрану. Катрин Ланже и Жаклин Кора были мне гораздо милее и дороже, чем моя школьная учительница. Я даже видела по телевизору Эдит Пиаф - один раз, всего лишь один раз. Я и представить себе не могла, что она такая бледная, такая хрупкая, такая измученная... - Какой он все-таки славный человек, ваш муж! - сказала госпожа Вержье, наша соседка по прежнему жилищу, которая специально пришла к нам "поглядеть домашнее кино". - Приглашает смотреть телевизор всех желающих... То была сущая правда. Даже мы, дети, приглашали к себе по четвергам своих подружек. Жили мы не богаче, чем прежде, но чувствовали себя чуть ли не принцами. Телевизор многое изменил в нашей жизни. Теперь самым сильным наказанием стал запрет смотреть телевизионные передачи. В одном папа был неумолим: в восемь вечера дети должны лежать в постели! А потому мы смотрели главным образом воскресные телепередачи. И никому из нас не приходило в голову, что в один прекрасный день, который был еще так далек, именно в этой передаче родится некая Мирей Матье. А пока я была просто маленькой Мими, ничем не выделялась среди своих сестер и братьев. Мама всегда одевала нас одинаково. - Не желаю я, чтобы вы походили на детей последних бедняков, которым дарят носильные вещи дамы-благотворительницы! Она выходила из положения, прибегая к услугам магазинов "Нувель Галери" и "Шоссюр Андре", где хорошо знали, что она многодетная мать. Там ей продавали уцененные товары, а иногда делали скидку. И выглядели мы совсем неплохо в одинаковых детских пальто и одинаковых сапожках одного и того же цвета. Родители гордились, что мы всегда опрятно одеты, а папа гордился еще и тем, что он - отец десяти детей. Лишь одно платье переходило из года в год от одной сестры к другой: платье для первого причастия. Понятно, что первой - на правах старшей - обновила его я. Мама приобрела его в кредит в "Нувель Галери". Это церемониальное платье казалось мне прекрасным... Облачаясь в белоснежное платье и надевая на голову белый капюшон, я чувствовала себя так, будто попадаю в мир чудес, и ревностно готовилась к торжественному событию. За трое суток до принятия причастия был день "отдохновения". С утра, прихватив с собой завтрак, мы отправлялись на природу, а в канун церемонии, вечером, устраивалась торжественная процессия. Нечто похожее бывало и в Вербное воскресенье, когда мы шагали, размахивая оливковыми ветвями, но теперь все выглядело гораздо более впечатляюще, потому что мы шествовали в темноте с зажженными восковыми свечами в руках. А в день первого причастия так приятно было обходить в белоснежном платье близких и друзей, преподнося религиозные картинки. Взамен нам давали монету - милостыню для нищих. Такова была традиция. Первое причастие было не менее важное и торжественное событие, чем вступление в брак, - на церемонии присутствовала вся семья. В церкви все дружно пели, и красивый тенор отца выделялся из хора. В такие минуты все горести и невзгоды забывались. Если бы меня спросили, какой день в моем детстве был самый светлый, я бы назвала именно этот. Даже прежние наши соседи приняли участие в празднестве. А папа, словно священнодействуя, надел на мое запястье маленькие четки. Я с ними никогда не расставалась. На следующий год, 10 мая, я помогала Матите облачаться в белоснежное платье. Наступила ее очередь... К этому дню мы все готовились с такой же радостью, с таким же усердием, с таким же волнением. В тот же день должны были крестить Жан-Пьера. Предстояло двойное торжество. С утра мы отправились в церковь, оставив младенца, которому исполнилось всего четыре месяца, на попечение моей двоюродной бабушки Жюли, сестры нашего деда. Мы еще молились в храме, когда туда прибежала взволнованная соседка... И вот богослужение нарушено, мама поспешно покидает церковь, папа торопится за ней, оставляя священника в полной растерянности... Жан-Пьер был без сознания, эта новость пробежала по рядам молящихся, окончательно скомкав богослужение. У злополучной Жюли никогда не было детей, и вот что она надумала: накормив малыша, тут же принялась его купать. И внезапно обнаружила, что держит в руках бездыханное тело ребенка, а глаза у него остекленели... Бедного крошку тут же отправили в больницу. Мои родители, не помня себя от горя, провели там целый день. Малыш все еще не приходил в себя. Ну и причастие же получилось у бедной Матиты. К угощению никто даже не притронулся. Разумеется, ни вечерни, ни крестин не было. Я наотрез отказалась уйти из церкви. Оставшись одна, я молилась, молилась, заливаясь слезами. И Жан-Пьер был спасен. Но моя сестра Матита не испытала того блаженства, которое выпало на мою долю в прошлом году. Младшие братья постоянно причиняли мне немало беспокойства. И не потому, что они были непоседы и озорники, напротив, они были из числа самых послушных в нашем квартале. Но здоровье у них было не такое крепкое, как у нас, у сестер. А быть может, им просто меньше везло. Ги, один из близнецов, постоянно страдал отитом начиная с трех лет. Какая жалость была смотреть, как он мучится, прижимая к уху подушку. А в доме то и дело слышались грозные слова: - Только бы у него не развился мастоидит! Так оно и случилось, и Ги надолго оглох. Лишь позднее, гораздо позднее - перед его свадьбой в 1978 году, - удалось сделать ему операцию. А сколько страха, и какого страха, натерпелась я из-за Реми! Ему было тогда три года. Он походил на белокурого ангелочка, даже когда спал... Тревогу поднял Режи: - Мама, папа, идите скорее сюда, Реми задыхается! У малыша были судороги, но сперва маму это не напугало: - Почти у всех маленьких детей бывают судороги! Но облегчение не наступало. Судороги у Реми не прекращались, что приводило в ужас меня и моих сестер, а ко всему еще у ребенка был сильный жар. Сначала папа решил, что всему виной бисквит, которым перекормили малыша... Из-за этого, мол, у него и начались такие продолжительные судороги. Но внезапно, убедившись, что жар не спадает и Реми заводит глаза, папа воскликнул: - Пойду за доктором Моноре! И он ушел, хотя уже наступила ночь. Мы сидели вокруг мамы, дрожа от страха. - Боюсь, что он кончается... - прошептала мама, вытирая пот с влажного лобика ребенка. Тельце у Реми понемногу деревенело, и это заставляло опасаться самого худшего. Папа все не возвращался, очень долго не возвращался. Он искал доктора повсюду... Но наш доктор Моноре был очень красив и пользовался большим успехом у дам... Встревоженный отец полночи просидел вместе с мамой возле Реми. А на рассвете отправился к другому врачу. Тот, едва бросив взгляд на больного, тотчас заявил: - Немедленно в больницу! А вы, дети, в школу не пойдете! - Не пойдем? Почему? - Потому что болезнь заразная! Я спросила, опаснее ли она, чем свинка? - Гораздо опаснее! В свое время я очень боялась свинки, потому что у всех сильно распухали железки. Сперва у близнецов разболелись десны, потом они стали жаловаться, что у них все во рту горит, а под конец не могли ни есть, ни говорить... Мы ожидали, что же еще появится? Появились люди. Какие-то странные люди с большими пульверизаторами, "чтобы произвести в доме дезинфекцию". И опрыскивали они не только всю мебель и одежду, но и нас самих. Едкий, тошнотворный запах преследовал нас несколько дней. - Не хотите же вы перезаразить весь квартал спинномозговым менингитом! Нам даже не разрешали навещать Реми в больнице. А всем так его недоставало... Мама объясняла, что даже она видит его только через оконное стекло... Между тем ноги у нее снова начали кровоточить. - Скоро и одиннадцатый появится на свет! - говорила она соседям. Мама отправилась в больницу перед самым Рождеством. - Бедные вы мои детки... Опять остаетесь одни, и в ответе за весь дом! Приглядывайте получше за отцом и за Жан-Пьером. Ему, этому бутузу, был всего год, а мне - двенадцать... Однажды февральским утром папа объявил: - Дети мои... у вас появилась еще одна сестренка, Софи-Симона! Быстро собирайтесь и пойдем в больницу! Но в тот день этот укутанный младенец меня не слишком занимал. Все мои мысли были о Реми: он лежал в другом крыле больницы, и видеть его можно было только сквозь оконное стекло. Все во мне возмущалось. Какая несправедливость! Бедный наш ангелочек... Мама старалась меня успокоить: - Милая моя Мими... в многодетных семьях никогда не обходится без невзгод. Им грозит гораздо больше опасностей, но ты и сама знаешь, что поводов для радости в таких семьях зато гораздо больше... И неожиданная радость ждала меня в школе. Я перешла в следующий класс, там была уже другая учительница - госпожа Жюльен. Эта полная веселая женщина сразу располагала к себе, она никогда не прибегала к линейке, а когда разговаривала, то размахивала руками, как крыльями. Лоб у нее был в мелких веснушках, свои уже седые волосы она стягивала в пучок на затылке и увенчивала его пышным шиньоном. Ее шиньон постоянно возбуждал мое любопытство: сколько на него приходилось тратить времени каждое утро! Правда, ей не нужно было, как мне, каждый день перед школой приносить домой пять больших буханок хлеба и два кувшина молока для младших братьев и сестер! Но она отлично понимала, почему я опаздываю на урок и путаюсь, произнося слова. - Я знаю о твоих трудностях, Мирей. Твоя мама сказала мне, что тебе плохо дается деление. Ты хотя бы понимаешь, что это такое? - Нет. - Неправда, понимаешь! Вот смотри-ка... Ты приносишь домой две дюжины яблок... Их, стало быть, двадцать четыре. Торговка - женщина добрая, и вместо каждой дюжины она дала тебе по тринадцать яблок, значит, всего получилось их двадцать шесть. Не так ли? Вас в доме одиннадцать детей, прибавь сюда еще маму, получится двенадцать, а вместе с папой - тринадцать. А теперь дели яблоки. Каждый получит по два. Вот ты и правильно разделила! Какая победа! Это окаянное слово "деление", от которого у меня кровь холодела в жилах, теперь меня больше не пугало. Госпожа Жюльен извлекла меня из последнего ряда, где мне было суждено, думала я, пребывать вечно. - Садись-ка здесь, впереди... Да, сюда... на первую парту. И когда мы будем заниматься счетом, ты будешь выходить к доске. Сидеть на первой парте! Как хорошей ученице! Я почувствовала, что возвращаюсь к жизни. С тех пор я пристрастилась к цифрам и с удовольствием складывала, делила... Меня ждала еще одна радость. Госпожа Жюльен знала, что в домах квартала Мальпенье кран есть только над кухонной раковиной. И в одно прекрасное утро она нам сказала: - Вот что, дети... те, у кого дома нет душа, могут пользоваться им в школе. Душем, который помещался за дверью, постоянно запертой на ключ? И ее отопрут для нас, учениц из Мальпенье? В это просто не верилось! Об этой двери ходили самые невероятные слухи. Матита даже уверяла, что за нею Синяя Борода держит своих жен. И вот по мановению госпожи Жюльен, этой доброй феи, дверь внезапно распахнулась, и все разъяснилось. Наше первое купание под душем было каким-то откровением, мы могли сколько угодно стоять под струйками теплой воды. Мы чувствовали себя обновленными, сильными, здоровыми, счастливыми! Я на всю жизнь сохранила воспоминание об испытанном тогда удовольствии и даже до сих пор предпочитаю облицованным мрамором ваннам с позолоченным кранами любезный моему сердцу теплый душ - ласковый, бодрящий, снимающий усталость. Разумеется, школьный душ было бы даже смешно сравнивать с садовой лейкой, из которой папа обливал нас в теплые дни! Ведь душ-то действовал во всякое время года! Теперь я уже совсем по-другому относилась к школе и все реже опаздывала на занятия. У госпожи Жюльен была дочь по имени Фаншон. Она была гораздо старше меня... по крайней мере года на четыре. У нее была завидная профессия: она танцевала в Авиньонской опере. И часто устраивала утренники в школе. Высокая, стройная, с удивительно стройными ногами (недаром она была балериной!), она всегда приходила в изящных туфельках, которые приводили меня в восторг. - Тебе, кажется, нравятся мои туфли? - как-то спросила она меня, встряхнув своими длинными локонами. - О да! - вырвалось у меня. Они были ярко-красного цвета... На следующий день Фаншон пришла в других туфлях и протянула мне сверток. В нем лежал предмет моих грез. - Возьми эти туфли. Я тебе их дарю. Увы, меня ждало огорчение. У высокой Фаншон и нога была не маленькой, а я всегда носила обувь тридцать третьего размера. Вот незадача... Ведь туфли были до того хороши! Выход был все же найден: я напихала в них газетную бумагу, которую хранила для протирки стекол. Словом, надеть туфли мне удалось, но элегантной походки не получилось. Фаншон, которая по-прежнему хорошо ко мне относилась, неизменно настаивала на том, чтобы я участвовала в школьных праздниках, где она танцевала; по моему мнению, танцевала она превосходно, правда, сравнивать мне было не с кем, а когда она исполняла танец "Умирающий лебедь", у меня всегда слезы выступали на глазах... Я с раннего детства привыкла петь на публике, еще с того дня, когда спела "Моя милая куколка", однако Фаншон хотела, чтобы я выступала с совсем другими песенками, а мне это было не по душе. - Что с тобой, Мирей? Тебе не хочется петь? - Не могу. У меня горло болит. Я самым бессовестным образом лгала. - Просто беда с этой Мирей, - жаловалась Фаншон своей матери. - Она упряма и ленива. Эта нелестная характеристика была во многом справедлива... Но не во всем. Да, я могла показаться упрямой, когда делала то, что мне нравилось, и ленивой, когда не хотела делать того, что мне не нравилось. И с тех пор я ни капельки не переменилась! Мне не по нраву был репертуар, который навязывала Фаншон, зато я с каждым днем все больше любила песни Пиаф и Марии Кандидо. Но песни о страстной любви Фаншон решительно отвергала, замечая: "Пиаф не для маленьких девочек". У нее были твердые педагогические принципы. Кстати, впоследствии она стала учительницей. Конфликт между нами так и не удалось уладить. Моими верными союзницами были две подружки - Мари-Жозе и Розелина. - Ты им чертовски здорово подражаешь, - утверждали они. И я, как ни в чем не бывало, затягивала песню "Мой легионер". У Розелины, у бедняжки Розелины поначалу было безоблачное детство. Она жила вдвоем с матерью, а та ни в чем не отказывала дочке; происходило это, возможно, потому, что отец не жил с ними, и мать всячески старалась, чтобы девочка из-за этого не страдала. Она была портниха и шила дочке такие красивые платья, о которых можно было только мечтать. Когда Розелина приглашала меня в гости, стол у них напоминал богатую витрину кондитера! Моя подружка была всегда нарядно одета, так что я однажды не удержалась и воскликнула: "До чего же у тебя красивая блузка!" Она была отделана розовым кружевом, а рукава были в оборках. Мать Розелины ласково сказала мне: - Ну что ж, раз блузка тебе понравилась, я и для тебя сошью такую же! Я чуть было не прикусила язык. Я попала в ужасное положение: разве могла я обладать такой вещью, которой не было у моих сестер? Это противоречило непреложному правилу, которого придерживалась мама: "В семье Матье все должны одеваться одинаково!" Но именно она и положила конец моим сомнениям: - Милая моя Мирей, ты уже растешь. Надеюсь, ты скоро получишь свой школьный аттестат. Тогда будешь считаться взрослой и сможешь одеваться как тебе нравится. Красивая розовая блузка отправилась еще на год в шкаф. Розелина меня в ней так никогда и не увидела. После неожиданной смерти матери ее жизнь коренным образом переменилась. Случившееся стало ужасным ударом для моей подружки. Она была в полной растерянности и не могла осознать того, что произошло. За девочкой приехала и увезла ее с собой бабушка, которую та почти не знала. И тогда я подумала, что совсем не так уж хорошо быть единственным ребенком в семье. Пусть у меня и не было красивых платьев, как у Розелины, зато мне было даровано другое: любовь, семейное тепло - глубокое, сильное чувство, навеки соединившее наших родителей, навсегда сплотило нас, детей, вокруг них и привязало друг к другу. Все это я ощущала каждодневно, особенно по воскресеньям, и хранила в своей душе, как бесценное сокровище. Ведь в воскресный день мы собирались все вместе. День этот начинался с мессы. В церкви мы пели, папа и я выступали в роли солистов, а родственники и друзья составляли хор. Мы, члены семейства Матье, пели все вместе и тогда, когда отправлялись на прогулку к Домской скале. Но в этом случае в наш репертуар входили веселые, задорные песни. Мы, дети, бежали вприпрыжку, уходили вперед, возвращались назад, и все кончалось тем, что малыши мчались наперегонки: каждый хотел оказаться первым наверху, у подножия огромного дуба. Родители шли медленно, не уставая любоваться открывавшимся оттуда живописным пейзажем: внизу был виден город и - главное - Рона. Была еще одна причина, почему нам так нравилась Домская скала. Дело в том, что дедушка принимал участие в реставрации лестницы святой Анны, которая ведет к собору. Он даже участвовал в перепланировке старых садов. Возвращаясь домой после прогулки к Домской скале, мы всякий раз задерживались на площади перед Малым дворцом, чьи оконные переплеты из камня давно нуждались в ремонте... Именно на этой площади летом бурлил Авиньонский фестиваль. Но местных жителей он не слишком занимал. Съезжались на него парижане, туристы... Все те, кого папа пренебрежительно именовал "пачкунами, которые пишут на стенах"; при этом он нас предупреждал: "Берегитесь, если я увижу, что и вы посмеете писать на камне!" Сама мысль об этом выводила ее из себя... Только позднее, гораздо позднее я узнала, что юный бог театра жил в нашем городе. Я говорю о Жераре Филипе. Сама я его никогда не видала. Когда он дебютировал в трагедии Корнеля "Сид", мне было всего пять лет, а когда он сыграл свою последнюю роль, едва исполнилось двенадцать. Но я хорошо помню, как старшие школьницы прогуливались на переменах с его фотографиями в различных ролях из кинофильмов. Я часто вглядывалась в эти фотографии, передававшие необычайный блеск его глаз, и о чем-то мечтала. Много времени спустя, уже в Париже, я увидела игру этого волшебника экрана в фильмах "Пармская обитель", "Дьявол во плоти", "Фанфан-тюльпан"... И когда я теперь пою: Ни королевства он, ни замка не имел, Но для того, кто наш Прованс любил, Он самым настоящим принцем был. А я в те годы девочкой была, Мечтая, розы для него рвала... В ту пору счастье вовсе не ценили... - ...имя Жерара Филипа в песне не упоминается, но публика хорошо понимает, о ком идет речь. Вспыхивают аплодисменты, они выражают любовь к нему, любовь, которую испытываю к нему и я, хотя мы в жизни ни разу не встречались: я родилась слишком поздно. Слишком поздно и для встречи с Эдит Пиаф. Мне удалось увидеть ее только в фильме Блистена "Померкшая звезда" (и меня потрясло, как она естественно в нем играла), а также в фильме Саша Гитри "Если бы мне рассказали о Версале", в нем она пела: "Дело пойдет, пойдет на лад!" - пела так, что это глубоко волновало; видела я ее также и во "Французском канкане" Жана Ренуара: она играла роль пресловутой Эжени Бюффе, дивы начала XX века. Думаю, что кинематограф мог бы чаще привлекать к работе Эдит Пиаф. Ведь она была актрисой - и комической, и трагической - в не меньшей мере, чем певицей. Однако, без сомнения, она была прикована "стальной цепью" к эстраде и страстно любила петь: без песни она просто жить не могла! Другим удавалось обуздать эту страсть, и потому они стали известными актерами: я имею в виду Монтана, Бурвиля, Ремю, Фернанделя... Фернандель! Это был для нас самый любимый из прославленных артистов кино, в чем госпоже Жюльен принадлежала немалая заслуга. Она надумала проводить в летние вечера киносеансы под открытым небом. То-то было радости! Мы с восторгом смотрели "Анжели", "Возрождение", "Шпунц", "Топаз"... одни только фильмы Марселя Паньоля. - Вот что я называю поистине нашим кино! - восклицала госпожа Жюльен, которая терпеть не могла американских фильмов. Нам и в самом деле были по душе фильмы Паньоля. В них представал наш Юг, мы слышали свою речь, узнавали близкие нам обычаи и привычки... Потом наступил черед "Мариуса", "Фанни", "Сезара", и, посмотрев этот последний фильм, я вдруг обнаружила, что мой папа... вылитый Ремю! После того как госпожа Жюльен показала нам фильм "Манон ручьев" (я долго бредила этим образом), она объявила, что нам покажут теперь "Письма с моей мельницы". Эта картина имела такой успех, что ее демонстрировали дважды. Стремясь соединить приятное с полезным, наша любимая учительница убедила нас прочесть не только те рассказы Доде, по которым был поставлен фильм, но и все другие, в частности "Три малые обедни", "Эликсир его преподобия отца Гоше" и "Тайна деда Корниля". Я выучила их чуть ли не наизусть. И смаковала, точно лакомство. В то время это был весь мой литературный багаж: немного Паньоля и немного Доде. - Она так мало знает, милая моя дочка, - жаловалась мама. - Иногда я думаю, как она получит свой школьный аттестат. Я отдавала себе отчет, что час расплаты близок, но уговаривала себя, что время еще есть... Нагоню, когда начнется учебный год. Ведь летние каникулы - самая чудесная пора. К тому же предстоял самый прекрасный праздник из всех, день 14 июля. А потом был летний лагерь. Мы попали туда благодаря Кассе семейных пособий. Все началось в тот памятный день, когда в мэрии чествовали матерей из многодетных семей. Это была незабываемая церемония: маме вручили очень красивый диплом (дома мы его повесили на стенку, где он красуется до сих пор) и медаль. Нас, детей, больше занимал устроенный затем полдник, а после него - представление с участием клоунов. Маму же интересовало другое: полученные ею подарки - белье и небольшая сумма денег. Словом, праздник удался на славу. А через несколько дней мы отправились в летний лагерь под названием "Стрекозы". Он помещался недалеко, достаточно было переправиться через Рону. Место для лагеря выбрали прекрасное, и название к нему как нельзя больше подходило: там резвилось множество стрекоз... их было не счесть. День проходил незаметно... Мама и папа забирали нас вечером домой, а назавтра все повторялось: в семь утра мама усаживала нас в автобус на площади Сен-Лазар (это было довольно далеко от нашего дома). День начинался с легкого завтрака, потом мы гуляли, обедали, отдыхали, шли на полдник, играли. В те годы строений поблизости не было, мы действительно жили на природе среди густых акаций и сосен. Воспитательница разыгрывала с нами скетчи и одноактные пьесы. Я неизменно исполняла роль Золушки. То была моя любимая сказка. Этот персонаж, казалось, был создан именно для меня. Я ни на минуту о нем не забывала и ясно представляла себе, как из замарашки становлюсь принцессой... Роль эта мне никогда не надоедала. Я усердно скоблила землю, а мои сестрицы и подружки, осыпали меня насмешками, входя в роль злобных сестер Золушки... А в конце спектакля я гордо прогуливалась, как и подобает в моем представлении принцессе, облачившись в "роскошное" платье из листьев, скрепленных сосновыми иглами. И так повторялось без всяких изменений. Сказка превратилась в неизменный ритуал, она сделалась частью нашей жизни, так что меня все стали называть Золушкой. В один прекрасный день мама приехала со сногсшибательной новостью: - Дети, вы скоро увидите море! До сих пор мы видели море только на фотографиях, в кино или на телевизионном экране. И тогда мама вспоминала, что ее детские годы прошли в Дюнкерке. Она признавалась, что ей всегда недостает моря. А вот теперь и мы отправлялись в Марсель... - Вам необыкновенно повезло, - говорила мама. - Все дело в том, что мы - многодетная семья. Вот нам и позволили обновить загородный дом в Карри-ле-Руэ! И все это по милости Кассы семейных пособий. Мои сестры были в восторге, мама тоже радовалась: - Вы только поглядите, как здесь красиво! Спорить с этим не приходилось. К пляжу спускались по дороге, обсаженной соснами. И, как обычно, держась за руки, чтобы не потеряться; так мы добирались до рыбной пристани. - Тут вы вдоволь поедите рыбы, - говорила мама, - а это очень полезно для костей... И к тому же научитесь плавать! Но на деле все получилось вовсе не так. Я даже потеряла аппетит. И, как говорится, вконец зачахла. Меня терзала смертельная тоска по дому. Ведь это была первая долгая разлука. Без папы и без мамы мир мне казался пустым. Море не заменяло семью! Оно меня пугало. При виде этой безбрежной, волнующейся, рокочущей, изменчивой, бездонной стихии меня начинало мутить... И никакими силами невозможно было принудить хотя бы войти в воду. Я до сих пор так и не научилась плавать. Самое большее, на что я решаюсь, - это окунуться у самого берега... Разумеется, мне время от времени приходится совершать поездки по морю, и при этом мне всегда бывает не по себе. У воспитательницы в Карри-ле-Руэ сохранилось, должно быть, самое дурное воспоминание о маленьких Матье. Глядя на меня как на старшую, сестры тоже проливали потоки слез. Через две недели родители решили нас проведать. При их появлении мы с сестрами разревелись. Пытаясь нас успокоить, родители тут же отправились с нами на прогулку по дороге, пролегавшей над портом. Мы поравнялись с красивой виллой. - Погляди-ка, - сказала мне мама, - тут живет Фернандель... "Наш" Фернандель, общий любимец всей семьи... Но ни тогда, ни на обратном пути, хотя мы нарочно замедляли шаг, нам так и не удалось увидеть Фернанделя: он будто нарочно не показывался! Мы снова расплакались и плакали до самого отъезда родителей - зрелище было душераздирающее. Словом, наш месячный отдых в Карри-ле-Руэ оказался сущим мучением: слезы лились в три ручья, низвергались водопадом. - Из-за вас уровень моря, похоже, поднялся, - изрекла мама. Мы с радостью возвратились к нашим полям. А в школе меня уже ждала госпожа Жюльен: ведь в этом году мне предстояло получать аттестат об окончании школы. Мне так хотелось получить его... Прежде всего ради нее: ведь она мне столько помогала, столько со мной возилась, не могла же я ее подвести! Но боже, какая это была непосильная задача! Просидев несколько лет на задней парте, я почти не слушала объяснений учительницы. Я хорошо понимала, что толком ничего не знаю. Кое-что помнила о Наполеоне, потому что этот человек маленького роста мне нравился... Немного больше - о Жанне д'Арк, она была мне симпатична, и я вообще обожала святых. Но эти вершины французской истории одиноко возвышались над "бездной" моего невежества, где смутно виднелся - благодаря картинкам в учебнике - какой-нибудь "поселок на сваях" или "вигвам американских индейцев". С каким-то отчаянием я пыталась наверстать потерянное время, а его, как известно, наверстать невозможно. Целыми днями сидела, уткнувшись в книги. Безжалостно терзала свою память. И даже перестала петь. Дело шло туго, очень туго! По вечерам я засиживалась допоздна, а папа этого терпеть не мог: он требовал, чтобы свет гасили в восемь вечера. - Но послушай, Роже, она ведь готовится к школьным экзаменам! Все в доме только об этом и говорили. Я лишилась сна, хотя до тех пор спала как убитая. Время от времени бабуля возмущалась: - Да вы ее в дурочку превратите. И зачем только нашей девочке этот ваш аттестат? Он что, поможет ей рожать здоровых и красивых детей?! - Не будь у меня школьного аттестата, - возражала мама, - меня никогда бы не взяли на службу в мэрию! - Вовсе не он тебя спас, а Господь бог! Знаешь поговорку: бог помогает блаженным, детям и пьяницам. Так что наша девочка под его защитой! Получит она ваш хваленый аттестат! Увы, я его не получила. До сих пор помню, как растерянно я глядела на лежавший передо мной чистый лист бумаги. Вопрос был о Капетингах... Я же их всех путала друг с другом. А вот про Жанну д'Арк или про Наполеона им даже в голову не пришло спросить... Папа, как мог, утешал меня: - Мне сдается, Мими, что гораздо уместнее употребить в разговоре имя Жанны д'Арк или Наполеона, чем имена каких-то там Капетингов! Госпожа Жюльен смотрела на это совсем по-другому. Суровым тоном она заявила мне, что я ее сильно разочаровала. Мне пришлось остаться на второй год в том же классе: учитывая мой возраст (четырнадцать лет!), это был мой последний шанс. На сей раз я отправилась на каникулы, навьюченная книгами. О поездке в Карри-ле-Руэ не могло быть и речи... Мы снова оказались в летнем лагере "Стрекозы" в Вильнёв-дез-Авиньон. Там-то я и встретила ясновидящую. Она жила возле кладбища. Одна наша подружка услышала, как ее мать, великая поклонница гороскопов, упомянула об этой женщине. У многих из нас были велосипеды, и вот мы целой ватагой отправились к ворожее, кто сидя в седле, а кто - на багажнике. Перед тем мы выгребли всю мелочь из наших копилок и явились к этой гадалке на картах, немало позабавив ее тем, что сразу столько девчонок захотели узнать свое будущее. Беседовала она с нами поодиночке. Первая же подружка, выйдя от гадалки, объявила: - Я выйду замуж, и у меня будет много детей. Вторая сказала просто: - У меня будет много детей... - Но ты прежде выйдешь замуж? - Об этом она мне ничего не сказала. Разгорелся спор, потом все согласились, что без замужества дело не обойдется. Наступил мой черед. Эта женщина нисколько не походила на колдунью, в отличие от той противной старухи, которую я иногда встречала, когда ходила за покупками: та была вся в черном и у нее был ужасный, крючковатый нос. Однажды она на меня накинулась, крича, будто я утащила ее плетеную сумку. Я стояла красная от стыда, потому что это была наглая ложь, но привлеченные ее воплями прохожие останавливались возле нас. С тех пор всякий раз, собираясь к бакалейщику, я смотрела, нет ли поблизости этой ведьмы, а если замечала ее - всегда одетую в черное платье, сгорбленную и кривобокую, - то поспешно пряталась за платанами... Ясновидящая из Вильнёва не внушала тревоги. Она была толстушка с ярко-синими глазами и приветливой улыбкой. В ее комнате висели карты небосвода, усеянного красивыми звездами. - Когда ты родилась? - 22 июля 1946 года. - Ах, вот как! Как раз на границе между знаками Рака и Льва... Ты, девочка, наделена живым воображением, возьму-ка я свои карты для гадания... У бабули были точно такие же карты, но она пользовалась ими только тайком. Мне она никогда не позволяла к ним даже притрагиваться. С некоторым страхом я следила за тем, как гадалка их раскладывает. На ее лице изобразилось удивление: - Странное дело! - вырвалось у нее. - Я вижу тебя в окружении королей и королев... - Ничего удивительного, - сказала я. - Я зубрю историю Франции для школьного аттестата. Всех Капетингов запоминаю. - Нет, тут совсем другое, - возразила она. - Я вижу тебя в кругу живых королей и королев. - То есть как - живых?! Я решила, что она еще больше выжила из ума, чем та колдунья, что подстерегала меня у бакалейной лавки... - А еще я вижу, что ты объездишь весь мир. Я вышла от нее совершенно ошеломленная. Сестры и подружки забросали меня вопросами; в полной растерянности я ответила: - Она невесть что мне наговорила... Утверждала, что я буду встречаться с королями и королевами... Вот так история! Никому другому гадалка ничего похожего не предсказала. Я не придала никакого значения этому пророчеству, решив, что она просто чокнутая. Матита и Кристиана были в тот день вместе со мной и все хорошо помнят. А много лет спустя, когда Кристиана, став медицинской сестрой, работала в больнице, ей пришлось ухаживать за больной, которая перенесла тяжелую операцию. И вдруг эта женщина ей сказала: - А ведь вы - сестра Мирей Матье. Кристиана внешне на меня не похожа, к тому же она неохотно говорит, что она моя сестра. - Вы ошибаетесь, - ответила Кристиана. - Нет, не ошибаюсь. Я в этом уверена и в свое время в точности предсказала ее судьбу: она ездит по всему миру и встречается с королями и королевами! Сестра рассказала мне эту невероятную историю, когда я возвратилась из очередной поездки. - Я бы хотела повидать эту женщину, - заметила я. - Это невозможно. Она умерла той же ночью... С тех пор я больше ни разу не обращалась к ясновидящим... Госпоже Жюльен не нравились мои сочинения, в которых к тому же хватало орфографических ошибок. Я же не на шутку гордилась придуманной мной фразой: - Хризантемы в снегу похожи на хрустальные шары. Я находила это предложение точным и красивым, но учительница как холодной водой меня окатила: - Все, что ты пишешь, Мирей, просто детский лепет. Чтобы лучше понять, что именно она имеет в виду, я засела за словари. Это стало, пожалуй, самым большим моим достижением. Должно быть, я чаще других учениц рылась в словарях! Однажды госпожа Жюльен произнесла при мне слово "бездумная", я поняла, что это отнюдь не похвала, и долго ломала над ним голову. Принялась искать его в словаре и потратила на это уйму времени... И вот он наступил наконец, "судный день". Я поставила в церкви свечу святой Рите; ее лик помещался вдали от алтаря, но бабуля уверяла, что в безнадежных случаях именно этой святой надо возносить мольбу. Снискав ее покровительство, я наверняка должна была попасть в ряды счастливиц, тех, кому вручат аттестат об окончании школы. Так оно и произошло. Я сказала госпоже Жюльен: - Знаете, я думаю, что получила аттестат потому, что мне удалось употребить в моем сочинении ваше излюбленное слово "бездумная". Это знаменательное событие было отмечено у нас дома торжественным праздником. Он состоялся не только потому, что я, как говорила мама, получила свой "диплом", но и потому, что Матита с первой попытки стала обладательницей школьного аттестата. По окончании праздника собрался семейный совет. Было решено, что нам с Матитой продолжать учиться не имеет смысла. Госпожа Жюльен придерживалась того же мнения. У нас не было особых способностей ни к математике, ни к французскому языку, ни к другим предметам. Словом, никаких явных склонностей к наукам! - У Мирей хорошо получается только одно, - сказала учительница, - она прекрасно поет. Как жаль, что она серьезно не занималась музыкой! То был камешек в мой огород. Госпожа Жюльен не раз советовала мне посещать уроки сольфеджио в музыкальном училище, где обучали бесплатно. А для того, чтобы я могла успевать на занятия, она даже разрешила мне уходить немного раньше из школы... Окрыленная, я пришла в подготовительный класс по изучению сольфеджио, он помещался в красивом здании нашего музыкального училища на площади перед Папским дворцом. Оглядевшись, я тут же поняла, что все двадцать пять учениц уже знали ноты, а я о них и понятия не имела. К тому же мне еще и не повезло: на следующий день я заболела гриппом. Когда же две недели спустя я вновь появилась в классе, меня, разумеется, посадили на последнюю парту. Словом, все повторилось, как в школе! - К чему мне эта китайская грамота, - подумала я. И больше ноги моей там не было. - Мы могли бы помогать по дому, - предложила Матита, которая очень любила хозяйничать и готовить. Мне же, признаюсь, такие занятия были не по душе. К величайшему моему облегчению, папа не поддержал предложение сестры. Матита, конечно, была еще девочка, но мне уже исполнилось четырнадцать лет, а потому он решил, что лучше подыскать мне какую-нибудь работу. - Надо непременно научиться какому-либо ремеслу, - сказал он, - это всегда послужит опорой в жизни. Я охотно согласилась. Мне не терпелось внести свою лепту в семейный бюджет. Возможность зарабатывать себе на жизнь переполняла меня гордостью. Отныне я никому не буду в тягость! - Да, папа, я очень хочу работать и готова делать все, что угодно. - Делать все, что угодно... Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?! Я не позволю тебе делать все, что угодно! Все рассмеялись. Я с удовольствием думала, что мое детство подошло к концу. Теперь я уже стала молодой девушкой и могла помогать семье. Однажды вечером отец, возвратившись домой, сказал: - Дело в шляпе! Завтра утром можешь отправляться на фабрику, где изготовляют конверты! - А что я там буду делать, папа? - Что делать? Думаю, клеить конверты. А так как счастье не приходит в одиночку, и мама в свою очередь пришла со сногсшибательной новостью: нас опять переселяют. - Мы будет жить в квартале Круа-дез-Уазо, там построили дома с умеренной квартирной платой! Круа-дез-Уазо... Сущий дворец! По крайней мере он нам таким показался: там у нас были четыре комнаты, а ко всему еще и душ! И уж совсем неслыханная роскошь: из крана текла горячая вода. У родителей была комната с балконом. А в комнате, где поселились Матита, Кристиана и я, имелся умывальник, одну комнату отвели младшим девочкам, другую - мальчикам. В нижнем этаже дома разместились книжный магазин и бакалейная лавка. - Думаю, нам будет здесь хорошо жить, моя перепелочка, - сказала мама, - а потом, с твоей помощью, легче станет сводить концы с концами! Она сказала это для того, чтобы подбодрить меня, потому что я приносила домой всего триста пятьдесят франков. По правде сказать, платить мне больше было не за что. Зато название моей должности - "укладчица" - звучало достаточно солидно. Всего нас трудилось человек двадцать, я работала на упаковке. По одну сторону лежали кипы конвертов, а по другую - коробки, куда их укладывали. Занятие было, в общем, нехитрое... Меня, как самую младшую, поставили помогать двум опытным работникам - госпоже Жанне и ее мужу Луи. - Не рано ли ты начала работать? - говорила она. - Что вы?! Ведь мне уже пятнадцатый год! - Хочешь конфетку? Госпожа Жанна показала мне, как надо складывать картон, чтобы получилась коробка. Я протягивала ей коробку, она прошивала ее скрепками на машине, а затем передавала мужу, который укладывал в нее конверты. - Дело, оказывается, совсем немудреное! - В таком возрасте все кажется забавой! - говорила она не без удивления. Я постоянно пела, и в цехе стало веселее. Однажды к нам зашел владелец фабрики; я разом умолкла. - Продолжайте, продолжайте, девочка. С вашим приходом работа идет быстрее! С тех пор он время от времени заглядывал к нам: - Как дела, Мирей? Что-нибудь случилось? Почему нынче утром вы не поете? Он держал себя очень приветливо. Мне не хотелось огорчать госпожу Жанну и ее мужа, которые по-прежнему угощали меня конфетами, но я мечтала перейти в тот цех, где делали конверты. За эту работу платили немного больше. Каждый сидел за небольшой машиной, она сама разрезала бумагу, складывала из нее конверты и смазывала их клеем. Работа там требовала внимания: если машину вовремя не остановить, в нее могла попасть рука. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы доверить такую работу девчонке, еще не достигшей и пятнадцати лет. Но мне хотелось зарабатывать хотя бы немного больше, и я решилась спросить у хозяина, нельзя ли мне трудиться сверхурочно. - А вы могли бы приходить к пяти утра? - Конечно, мосье! - Но ведь придется вставать чуть свет. Вам без велосипеда не обойтись... Он предложил мне взять велосипед и постепенно платить за него из жалованья. Взносы, надо сказать, были очень скромные, зато, обзаведясь велосипедом, я могла уезжать из дома на заре и возвращаться поздним вечером, экономя время. Правда, не все было просто... И рано утром и вечером мне приходилось вытаскивать или убирать велосипед в подвал нашего дома, а там царил мрак. Я на всякий случай вооружалась шваброй, потому что ужасно трусила. Однако стремление ежемесячно приносить домой пятьсот франков вместо трехсот пятидесяти помогало мне преодолевать страх. Мама догадывалась, что я очень боюсь, и успокаивала меня: - Не тревожься, милая, я стою на страже! На следующий год Матите исполнилось четырнадцать лет. Я спросила хозяина, не возьмет ли он на работу мою младшую сестру. Она заняла мое место на упаковке, где я помогала госпоже Жанне и ее мужу, а я наконец-то перешла в цех, где работали на машинах. На каждой из них изготовляли за смену по семь тысяч конвертов. Я справлялась с этим играючи. А что, если запустить машину чуть быстрее, ведь она выдаст тогда больше конвертов?! Для этого мне нужно было только сменить репертуар и исполнять не песни Пиаф, а песни Трене! Гордость переполняла меня при мысли, что я теперь тоже зарабатываю деньги и гораздо реже слышу, как мама сетует на то, что "в этот месяц опять не удастся купить нужные вещи"; это помогало мне легче переносить некоторые неприятности, например, дни, когда дул мистраль. Он с такой неистовой силой врывался в проулки между домами, что всякий раз грозил расплющить меня вместе с велосипедом об стену. Тогда приходилось слезать с седла и, крепко ухватившись за руль, медленно тащиться в полной темноте... Однако отныне Матита ходила на работу вместе со мной, а вдвоем, что ни говори, не так страшно! Мы обе вставали в четыре часа утра, стараясь не разбудить остальных. Но папа и мама всегда были уже на ногах, чтобы приготовить нам кофе... На фабрике нередко бывали помолвки, и дело обычно заканчивалось свадьбой; в таких случаях хозяин подносил всем по стаканчику вина, а меня непременно просили петь. - Тебе давно уже пора принять участие в конкурсе! - сказала как-то одна из моих подружек. - И она, конечно, победит! - сказала другая. - С ее замечательным голосом! - прибавила госпожа Жанна. Речь шла о конкурсе "В моем квартале поют", который устраивала городская мэрия, стремясь оживить музыкальную жизнь Авиньона: то было состязание любителей, которые распевали песни на каждом перекрестке! Возвращаясь с фабрики, мы проходили мимо "Дворца пива", где охотно собиралась жившая поблизости молодежь. Иногда кое-кто пропускал стаканчик прямо у входа. Как известно, я смелостью не отличалась и спешила незаметно проскользнуть внутрь. Иные мои подружки назначали тут свидания своим приятелям. Я же - никогда. Флирт меня не привлекал. К тому же в моей душе тайно зрела одна мысль, которая постепенно завладела всем моим существом: я мечтала стать певицей. Существует ли более прекрасное занятие на свете?! Оно дарит тебе радость круглый год. А ты даришь радость всем, кто тебя слушает. Ведь пока ты поешь, они забывают о своих невзгодах, о своих недугах... Я наблюдала это в нашем доме, когда мы слушали Эдит Пиаф. По мере того как приближался день конкурса, жители каждого квартала становились все более пылкими приверженцами того или той, кому предстояло отстаивать их престиж. И тогда я собралась с духом. Матита и фабричные подружки изо дня в день настойчиво убеждали меня, что давно пора поговорить с мамой. - Я уже и сама об этом подумываю, - сказала она, - вот только не знаю, как на это посмотрит папа... Наш папа - такой добрый и вместе с тем такой строгий... Нам никогда не разрешали уходить из дома по вечерам, а потому не могло быть и речи о том, чтобы опоздать к назначенному часу, хотя бы на десять минут... В воскресенье, когда можно было не спеша посидеть вместе и побеседовать, я, обменявшись красноречивым взглядом с мамой, завела разговор о конкурсе. - Отличная затея этот конкурс, - заметил папа. - Знаешь, будь я помоложе, я и сам бы принял в нем участие в подходящем жанре. - Это в каком же? В качестве исполнителя комических песенок? - съязвила мама. Отец испепелил ее взглядом: - Комических песенок? Мне?! Я бы выступил в качестве оперного певца, и ты это хорошо знаешь! А вот наша Мими могла бы выступить в конкурсе как эстрадная певица. И она бы там достойно выглядела. Мысль о моем участии в конкурсе высказал сам отец: дело было выиграно! Впрочем, не совсем. Нужно было еще подготовиться к конкурсу. Я решилась на первый шаг: мы отправились вместе с мамой в мэрию, и там я записалась в число участников конкурса. - В каком жанре вы намерены выступать? - спросил меня служащий. - Как эстрадная певица! - Что? Но вы еще совсем маленькая! - Зато у меня сильный голос! Впервые я, столь робкая от природы, утверждала свои права. Мама посмотрела на меня с нескрываемым удивлением. Тогда я еще не отдавала себе в этом отчета, но позднее, вспоминая тот случай, ясно поняла, что именно тогда во мне родилось неодолимое желание стать профессиональной певицей. Я ощутила, хотя еще не вполне осознанно, что ни в коем случае не соглашусь провести всю свою жизнь на фабрике, клея конверты или возясь с коробками, как бедная госпожа Жанна. Вечером я долго ворочалась в постели. - Ты что, не спишь? - удивилась Матита. - Нет. Как ты думаешь: а вдруг я и впрямь стану настоящей певицей? - Как Эдит Пиаф или Мария Кандидо? Это полностью переменило бы всю нашу жизнь! Я мысленно представила себе маму, которая перед самыми родами все еще трудится через силу... Она ждала тогда двенадцатого ребенка. Одним едоком в семье станет больше... - Только смотри: никому ни слова! Пусть это останется нашей тайной. - Понимаю. Ведь пока это только игра. На следующий день в семье горячо спорили, какую мне выбрать песню. Мне самой больше всего нравился "Мой легионер", но тут уж мама решительно воспротивилась: - Эта песня не для твоего возраста! Голосовали простым поднятием руки, и большинство высказалось за песню "Лиссабонские колокола", которая в исполнении Марии Кандидо сделалась знаменитой. Я успешно прошла предварительный отбор в присутствии устроителей конкурса. Комитет возглавлял Рауль Коломб, заместитель мэра, председатель Комитета по координации авиньонской самодеятельности. Помогал ему Жан-Дени Лонге, в прошлом журналист "Дофине либере". Я отвечала всем требованиям, предусмотренным условиями конкурса: мне было полных пятнадцать лет (скоро должно было исполниться шестнадцать) и я не была профессиональной актрисой. Наступил знаменательный вечер: дело происходило в июне. - Тебе страшно? - спросила Матита, причесывая меня перед выступлением. - Немного боюсь... - Но ведь это... пока только игра... Она выразительно посмотрела на меня, как бы напоминая о нашем уговоре. И вот началось! Я стою на возвышении... совсем как на школьных праздниках, с той только разницей, что на сей раз передо мной не друзья, а настоящая публика. Публика, которая пришла сюда, чтобы поразвлечься, сравнить и обсудить певцов, а при случае и освистать их. Одни слушают очень внимательно, потому что они мои сторонники, другие, напротив, шумят. Я твердо решила во что бы то ни стало добиться успеха. И горланю свою песню. В эти минуты я даю себе клятву преодолеть все преграды и стать певицей! - Господи боже, я боялась, что ты сорвешь себе голос! - призналась мне вечером мама. Я прошла в полуфинал. Мои сестры волновались больше, чем я сама. Братья, дедушка, бабуля, тетя Ирен, мой кузен, двоюродная бабушка Жюльетт - все они стеной стояли за меня... Не было только среди них бедного дяди Рауля, чей горб приносил счастье. Видимо, этого талисмана мне и не хватило. Словом, на сей раз "Лиссабонские колокола" не возвестили о моем триумфе. Победу одержала красивая блондинка, которая выступала в другом, далеком от центра квартале! Это было немыслимо... Просто немыслимо... - Не нужно плакать, девочка, - ласково сказал мне господин Коломб. - Ты еще так молода. У тебя впереди уйма времени! Употреби его на то, чтобы поработать над своим голосом и... до будущего года! Одна только Матита понимала всю глубину моего отчаяния. Я потерпела неудачу... И, как в истории со школьным аттестатом, мне предстояло снова добиваться успеха. Но мама опять попала в больницу из-за своих разбухших вен... я видела, как она страдает, понимала, как ее тревожит постоянная нужда в деньгах, и потому ждать еще целый год мне казалось невыносимым. А я так надеялась на удачу! - Господин Коломб совершенно прав, - сказал папа, - тебе действительно надо поработать над голосом. Для этого придется брать уроки. Я встревожилась: - Опять в музыкальном училище, потому что в нем учат бесплатно? - Нет, тебе ведь там не понравилось... Я подумал совсем о другом. Ты знаешь Марселя, угольщика? - Того, что живет у кладбища? - Именно его. Он был тенором в опере города Тулона, когда тебя еще на свете не было. Я была поражена. Тенор... и вдруг стал угольщиком? - Ну да, когда он начал терять голос... ему пришлось заняться торговлей углем. Никогда не забывай об этом случае, дочка, если тебе доведется стать певицей! Фактически я брала уроки не у самого угольщика, а у его жены Лоры Кольер. Они поженились, когда она была пианисткой в тулонской опере. Позднее она стала концертмейстером в опере Авиньона. А выйдя на пенсию, начала давать уроки музыки. - С Мими я дорого брать не стану, - сказала она папе. - Шесть франков за урок вас устроят? Я настояла на том, что буду платить за свое обучение из своего заработка. И, как "славная обладательница" школьного аттестата (не будем вспоминать, как он мне достался!), быстро подсчитала, что за два урока в неделю мне придется выкладывать в месяц сорок восемь франков и я выкрою их из своих карманных денег, не нанося ущерба семейному бюджету. - Словом, договорились! - воскликнула я. Я гордилась собой. Я была довольна и тем, что папа, пусть молча, меня поддерживает. Конечно, он понимал, что теперь это для меня уже не игра... Речь шла о моем будущем. Но я никому ничего не говорила, таила все в глубине души. Я даже не разговаривала на эту тему с Матитой. Произнося вслух слова, затрагиваешь самое заветное, а ведь и цветок, когда к нему прикасаешься, увядает. В этом смысле я уже становилась артисткой, сама того не подозревая, - начинала верить в приметы! Мой первый урок едва не закончился катастрофой. Госпожа Кольер, без сомнения, полагала, что я знакома с сольфеджио. - Оказывается, ты даже нот не знаешь? - Не знаю. - К счастью, ты тем не менее совсем не фальшивишь! Ну ладно, начнем с вокализов... Мне это очень нравилось. Я испытывала истинное наслаждение, громко распевая мелодичные гласные звуки. Даже чересчур громко. Госпоже Кольер пришлось умерять мой пыл. - Мирей, ты, с позволения сказать, не поешь, а кричишь! Учись модулировать! Для меня это было самое трудное... Но ведь я твердо решила добиться успеха. В ушах у меня звучал голос Эдит Пиаф, который захватывал слушателя и уносил его как поток. Госпожа Кольер упорно старалась направить меня в нужное русло, но в глубине души я ей не до конца доверяла. Словом, как говорила в свое время Фаншон, я была упряма... - Я совсем не уверена, что ты поступаешь правильно, собираясь петь на конкурсе "Гимн любви", - убеждала она меня. - Для этого ты еще слишком молода. Я старалась не подавать вида, но ее слова приводили меня в отчаяние. Слишком молода! Когда же наконец меня перестанут считать ребенком? Ведь я сама плачу за уроки собственными деньгами! Разве у ребенка есть свои деньги? - Ну ладно... Сама потом увидишь... - твердила госпожа Кольер. Тем не менее мы продолжали два раза в неделю разучивать в доме на улице Тентюрье "Гимн любви". И я по-прежнему поднималась каждое утро чуть свет, чтобы поспеть на фабрику, где изготовляли конверты, с некоторых пор помещавшуюся в Монфаве. Нашему хозяину не удалось продлить контракт на старое помещение. Я толком не поняла, что именно ему помешало. Но факт оставался фактом: фабрике пришлось переехать в то место, которое мы именовали деревней. На самом деле Монфаве находился совсем рядом с Авиньоном. Теперь, когда нам приходилось ежедневно проделывать несколько лишних километров, мы с Матитой обзавелись велосипедом фирмы "Солекс", стоимость которого у нас постепенно удерживали из жалованья. Мы пошли на это потому, что ходили упорные слухи, будто наш хозяин испытывает денежные затруднения. Особенно ясно это стало зимой. Нечем было платить за топливо, и, как некогда у нас дома, приходилось жечь спирт, когда от холода коченели пальцы. Теперь мои "болельщики" из "Дворца пива", где я начала выступать чаще, поддерживали мой дух. Особенно усердствовала Франсуаза Видаль (ее матери принадлежала парикмахерская в Монфаве). Франсуаза была моей верной поклонницей. - Накануне конкурса я отведу тебя к маме, и она сделает тебе замечательную прическу. Я в этом уверена. Мать разрешала Франсуазе ходить на танцы. Меня это мало интересовало. - Увидишь, там встречаются такие славные ребята... Я отрицательно покачала головой. Свободного времени у меня хватало только на то, чтобы немного помогать дома, ходить на уроки и мечтать о будущем. Франсуаза настаивала. - Сходим-ка в воскресенье после обеда немного повеселиться в "Кегельбан"! Речь шла о находящейся поблизости дискотеке. Я уговорила пойти с собой и Матиту. Но согласилась я только для того, чтобы послушать пластинки. Однако Эдит Пиаф тут особым успехом не пользовалась. Кумирами здесь были "Битлз" и Элвис... Я встретила там знакомого - Мишеля, он в свое время играл на том же школьном дворе, что и я. Повзрослев, он всякий раз, когда я попадалась ему с покупками в руках, брал у меня корзинку и помогал отнести ее домой; нередко он гонял мяч с нашими близнецами, которые были лет на шесть моложе его. - Редко встретишь парня, который любит возиться с малышами! - замечала мама. - У этого малого, видать, доброе сердце! Не думаю, что мама не понимала, почему Мишель так часто торчит возле нашего дома. Она уже давно догадалась, что он неравнодушен ко мне. Его велосипед, как бы случайно, то и дело попадался нам на пути. Возможно, все дело было в Матите, с которой мы были неразлучны; при виде Мишеля она прыскала со смеху. Он не пропускал ни одного праздника, где я пела, но вел себя очень скромно. Думаю, он побаивался моего отца. - Ты уж до того опекаешь своих дочек, - шутила мама, - что распугаешь всех моих будущих зятьев! Как-то Мишель пришел с билетами на футбольный матч, он был завзятый болельщик. И сам играл и ходил на состязания, в которых участвовали его приятели. Но я разучивала песню "Жизнь в розовом свете", Матита заявила, что ей футбол не нравится, и бедняге пришлось опять возиться с близнецами. Мишель сказал мне, что непременно придет на конкурс, чтобы поднять мой дух; больше того, он заявил, что проникнет и за кулисы. - Нет-нет, ни в коем случае. Он с удивлением воззрился на меня: - Но я хочу тебя подбодрить... - Тебе не понять... В такие минуты я могу рассчитывать только на себя. Никто не может мне помочь, ни мама, ни даже папа! Тогда он заявил, что будет сидеть в зале, в одном из левых рядов. Ну как было ему объяснить, что, выходя на сцену, я не различаю ни одного лица в публике! Я вторично потерпела неудачу. Госпожа Кольер оказалась права. Меня сочли, без сомнения, слишком молодой для исполнения "Гимна любви", и я это сразу почувствовала. Публика снисходительно отнеслась к юной певице. Мне даже поаплодировали, но зажечь аудиторию я не смогла. Победа снова ускользнула у меня прямо из-под носа. Оставалось только скрыть разочарование, что я и сделала, молча глотая слезы. - Ну ладно, ладно, все не так уж плохо, - старался утешить меня отец. - Ты ведь обошла уйму соперниц... - Обойти-то обошла, но первой оказалась не я, а другая! Я надолго запомнила взгляд, который папа с удивлением устремил на меня. Пока я училась в школе, даже в последний год, когда мне необходимо было получить аттестат, он никогда не слышал, чтобы я говорила таким тоном. Прозвучавшая в моем голосе решимость была чем-то совершенно новым. И я тут же прибавила: - С этим поражением я ни за что не смирюсь! - Ты и дальше будешь брать уроки? - Конечно, папа. Он улыбнулся. Когда господин Коломб любезно подошел, чтобы утешить меня, я с неожиданной твердостью сказала: - До будущего года! Назавтра я снова была у госпожи Кольер. - Теперь, моя перепелочка, ты поешь более мелодично и звучно, но все еще слишком громко... Не так-то легко стать настоящей певицей. - Пусть так, но я хочу стать певицей. И только настоящей. Занятия продолжались. Наконец-то я их полюбила. Они стали моим истинным прибежищем. Здесь я забывала о неприятностях, которых на фабрике возникало все больше, обстановка там становилась тяжелее с каждым днем. Не говоря уже о волнениях, которых дома было предостаточно. Приходилось все время тревожиться о самочувствии моих братишек: они были довольно хрупкие и хилые. - Ах! Им бы твое здоровье! - сокрушалась мама. В день, когда Реми исполнилось семь лет, у него подскочила температура до сорока градусов (бедняжка и раньше часто болел). Горло распухло так, что он не мог произнести ни слова. Срочно вызвали доктора Андре. Он на всякий случай взял мазок, хотя и без того был уверен в диагнозе: дифтерит. И в очередной раз - больница. Наконец 10 мая 1964 года, которому предстояло сыграть столь важную роль в моей жизни, мама произвела на свет тринадцатого ребенка... Слава богу, родилась девочка, можно было надеяться, что с ней будет меньше хлопот, чем с мальчиками. Все та же веселая сиделка с довольным видом сказала: - Ведь я же вам говорила, госпожа Матье, что вы не ограничилась дюжиной и преподнесете нам тринадцатого. А мама все смеялась и смеялась... никогда еще я не видала ее такой веселой! Она стала серьезной только тогда, когда заговорила со мной о Конкурсе песни. Я решила снова выступить с песней Эдит Пиаф, на сей раз она вполне подходила мне по стилю, по крайней мере так думала я сама. - А что говорит по этому поводу госпожа Кольбер? - Она считает, что теперь все сойдет хорошо. - Тем лучше, - заметила мама, - ведь я очень люблю эту песню, "Жизнь в розовом свете"! Я это знала. И отчасти именно потому остановила выбор на ней. Пусть это даже обманет моего верного поклонника Мишеля, убежденного, что я пою ее для него... Конечно, я волновалась. Даже немного больше, чем в первый раз. Мне непременно нужна была победа. Теперь я в точности следовала советам госпожи Кольбер. Не давая себе пощады, каждый вечер работала над своим голосом; стоя перед зеркальным шкафом в комнате родителей, я старательно искала образ, в котором должна буду предстать перед публикой. Папа попросил тетю Ирен пойти со мной в магазин "Парижский ландыш" и выбрать там для меня платье. То был самый шикарный магазин в Авиньоне. Сам факт, что папа решил прибегнуть к своим небольшим сбережениям, доказывал, что он в меня верит. Мама не отходила от крошки Беатрисы, которой едва исполнился месяц, и тетя Ирен охотно согласилась выполнить поручение. Я сказала ей, что мне нужно самое простое черное платье. - Такое, как у Пиаф? - спросила она. Я утвердительно кивнула головой. Эдит Пиаф умерла всего восемь месяцев назад. Эта потеря потрясла всю Францию, и я впервые отдала себе отчет в том, до какой степени могут любить в стране поистине популярную певицу. Дома у нас читали вслух газету, где много говорилось о ней. Вглядывались в фотографии, сделанные во время похорон. И горько оплакивали ее кончину, словно она была членом нашей семьи. Я была потрясена, поняв, что человек может стать близким миллионам людей. Я и помыслить не могла, что когда-либо отважусь ее заменить. Она оставалась единственной и неповторимой. Даже наш папа сказал: - Эта утрата невосполнима... И я была в этом убеждена. Когда при жизни Пиаф я пела ее песни, мне казалось, что я тем самым выражаю высочайшее преклонение перед ней. И теперь, когда ее не стало, я бы не простила себе, если бы прекратила их петь. Надо было отдавать дань ее памяти. - В это нет ничего зазорного... - сказала бабуля, подарив мне последнюю пластинку Пиаф. У платья, купленного мне в секции траурной одежды, рукава были из муслина. Эдит Пиаф ни за что такого бы не надела, но более скромного не нашлось. Мне нужны были также и туфли, и я выбрала те, что были на самых высоких каблуках: хотела казаться повыше ростом. - Туда нужно положить стельки, да потолще, не то туфли будут сваливаться у вас с ног, - заметила продавщица, едва скрывая неодобрение. Тетя Ирен отвела меня также в парикмахерскую госпожи Видаль. - Сохрани свою челку: она тебе очень идет. А когда увидела мою короткую стрижку, только прикрывающую уши, она воскликнула: - До чего ж ты мила! Вылитая Луиза Брукс! - А кто она такая? - Известная киноактриса, но ты ее на экране уже не видела. Меня это не слишком заинтересовало. Ведь я думала тогда только о Пиаф, которую я всего дважды видела на экране. - Думаю, что на этот раз у тебя очень хорошие шансы! - сказал мне господин Коломб после полуфинала. - Бог троицу любит! - подхватил господин Лонге. Их уверенность окрылила меня. В финале я выступала, стоя на возвышении посреди великолепной площади Папского дворца. За ним виднелась Домская скала, которую я так любила в детстве. Погода стояла чудесная. Мистраль, как по волшебству, утих. На площади яблоку негде было упасть. И вдруг я ощутила необычайную тишину, меня слушали чуть ли не с благоговением. Душа, как роза, расцветает! ...И вдруг неожиданный взрыв, шквал аплодисментов, мне почудилось, будто я воспарила над землей... Никогда я еще не испытывала ничего подобного. - Господи боже! Господи боже! Сделай так, чтобы это повторилось! Я плакала. Папа плакал. Мама плакала. Бабуля плакала. Матита плакала. Плакала вся семья, кроме крошки Беатрисы: проплакав до этого целый день, она теперь безмятежно улыбалась! Решение было объявлено: на сей раз я выиграла "Турнир"! Вспышки магния, беготня фотографов... Беднягу Мишеля затолкали журналисты, мои подружки, жители нашего квартала. Футбольные навыки ему мало помогли: поднявшаяся сутолока походила скорее на регби! Должна признаться: целый час, даже несколько часов подряд, я полагала, что мой жизненный путь окончательно определен. Разве я не победила на конкурсе? Разве моя фотография не появилась на первой полосе газеты "Провансаль" 29 июня 1964 года? Но жизнь взяла свое: наутро я уже катила на велосипеде по дороге, ведущей на фабрику. - Хозяин наверняка поднесет тебе стаканчик... - напутствовал меня папа. Хозяин и в самом деле поднес мне стаканчик, но дальше все сложилось совсем не так, как я ожидала. Он пожелал всяческих успехов "маленькой Мими"... а вслед за тем со взволнованным видом сообщил нам, что это был "прощальный" стаканчик. Он вынужден закрыть фабрику... Таким образом, уже давно ходившие слухи о его скором банкротстве оказались верными. Госпожа Жанна плакала. Ее муж, не скрывавший огорчения, стоял не поднимая глаз. Смятение хозяина явно читалось на его лице. Такими мне запомнились те, с кем я работала на фабрике. |