Предыдущая часть

- Так что ж мы теперь станем делать? - спросила Матита по пути домой.    - Теперь, когда я стала певицей... нечего беспокоиться! Я всегда заработаю на жизнь...    Увы, все оказалось не так просто... Господин Коломб мне это объяснил. Он верил, что я могу стать певицей, и отправил в Париж, в солидную фирму, выпускавшую пластинки, магнитную ленту, на которой были записаны песни моего еще скромного репертуара. Однако ожидать скорого ответа не приходилось, тем более что наступило уже время отпусков и каникул.    Каникулы... И вдруг меня точно осенило. Через несколько дней я сообщила Франсуазе новость:    - Чтобы заработать немного денег, я поступила на работу в летний лагерь "Стрекозы".    - Как это тебе удалось?    - Прежде всего я сама у них не раз отдыхала, затем я самая старшая в многодетной семье, а ко всему еще у меня хорошие рекомендации! Вот здорово! Я буду учить детей пению!    В отличие от фабрики по изготовлению конвертов Касса семейных пособий располагала нужными средствами. Лучшее тому подтверждение: в том году открыли новый летний лагерь в Рошфор-дю-Гар. Там-то я и встретилась со своими маленькими "извергами".    В то лето я еще не слишком подросла, и некоторые из моих подопечных были на голову выше меня ростом. За ними за всеми укоренилась репутация трудновоспитуемых. Но я хорошо понимала, почему они были такими. Они росли в неблагополучных семьях. Их беды были такими же, что и у обитателей квартала Мальпенье: нужда в деньгах, безработица, пьянство, жившие в разводе родители, нелады в семье - словом, все передряги, которые (кроме постоянной нехватки денег) обошли стороной нашу семью, где всегда царила любовь. У нас все имели равное право выражать свое мнение - и родители, и дети. Мне следовало придерживаться той же тактики, если я хотела завоевать доверие ребят и добиться, чтобы они были со мной откровенны... У Матиты все сложилось проще: она поступила воспитательницей в младшую группу детского сада. Мне же приходилось иметь дело с девочками и мальчиками десяти-двенадцати лет. Их называли грозой школы. Возможно, я бы с ними не справилась, если б меня не окружал некий ореол победительницы "Песенного турнира". Разумеется, они не желали соблюдать "тихий час", утверждая, что это годится только для малышей. Мы посвящали это время пению. Я разучивала с ними "каноны".    У меня было тридцать воспитанников. Из них можно было составить недурной хор. Лед был сломан, установились добрые отношения. Мне даже доводилось выслушивать их откровенные, порой драматические рассказы: то грубиян отец измывался над женой; то мать, бросив детей, уезжала с другим человеком; то в семье кто-то тяжело болел и даже умирал... А иные с отчаянием признавались, что не понимают, для чего стоит жить. У меня было немногим больше житейского опыта, чем у них... Но я могла по крайней мере убедить их в том, что счастье существует. А пока я учила их петь...    Много лет спустя, выступая в Мексике на телевидении, я встретилась там с француженкой-гримершей; ее звали Мари-Жозе.    Она спросила меня:    - Вы меня не помните? Я отдыхала в летнем лагере "Стрекозы"...    Это была одна из моих прежних воспитанниц... Она приехала к своему дяде, который обосновался в Мексике и сделал там карьеру. Всякий раз, когда я опять оказываюсь в Мексике и снова попадаю нателевидение, то без страха отдаю себя в ее руки: она превосходная гримерша.    Разумеется, в начале своей карьеры я гримировалась сама. Я испытываю истинное удовольствие, "работая" над своим лицом. Говорят, что монахов узнают по клобукам; поначалу мне казалось, что артистов узнают по гриму. С тех пор я свое мнение изменила... Видимо, моя приверженность к гриму в юности была своеобразным ребяческим протестом против запрета отца, упорно не позволявшего нам красить губы и румяниться. Теперь он молчал, понимая, что я гримируюсь "для сцены"... Его неосуществленная мечта стать певцом воплощалась во мне.    Осень 1964 года тянулась для меня как долгая зима. Господин Коломб предложил мне принять участие в нескольких гала-концертах в различных местах. Папа не возражал.    - Это поможет тебе быть в голосе... Нельзя допускать, чтобы он слабел!    При одной мысли, что мой голос может зазвучать хуже, меня охватывал ужас. Папа объяснил мне, что над голосом надо постоянно работать, его надо беречь и лелеять. И я твердо решила делать все, чтобы мой голос ничуть не ухудшился.    Перед моим выступлением на "Турнире" тетя Ирен дала мне свои румяна и тени для глаз. Теперь для "моих" гала-концертов я уже сама покупала себе косметику в магазине "Дам де Франс". Тут у меня просто разбегались глаза. Я колебалась, что выбрать: ярко-красные или бледно-розовые румяна, голубые или ультрамариновые тени; я без конца прибегала к советам полной белокурой продавщицы, которая вполне могла служить витриной магазина: лицо ее было раскрашено во все цвета радуги. Она была яростной поклонницей "Песенного турнира", и потому я стала ее излюбленной клиенткой: она даже обращалась ко мне на "ты". Теперь, когда я возвращалась домой с целым набором косметики, папа не делал мне ни малейшего замечания: никто в семье не сомневался в успехе моей удачно начавшейся карьеры.    Однако на втором этаже мэрии, куда я чуть ли не каждый день наведывалась за новостями, начинали уже беспокоиться. Господин Коломб звонил по телефону Роже Ланзаку, стремясь добиться моего участия в "Теле-Диманш" - это была самая популярная передача, в которой участвовали самодеятельные певцы со всех концов Франции.    - Эта девочка, Мирей Матье, одержала блестящую победу на нашем городском конкурсе; она вполне могла бы достойно выступить и в общенациональном конкурсе...    - А он что говорит?    - Говорит, что им деваться некуда от желающих принять участие в конкурсе. Так что раньше 1966 года попасть туда нет никакой надежды...    Когда же господин Коломб вторично позвонил Роже Ланзаку, тот вышел из себя:    - Я же вам сказал - до 66-го года ничего не получится!    Ждать еще почти два года... Да это же целая вечность! Безрадостная пустая жизнь, унылая, как высохшее русло реки. А ко всему еще рассеялись и последние смутные надежды, когда пришел ответ из фирмы, выпускавшей пластинки, куда мы тоже обращались. К сожалению, ответ был отрицательный.    - А что они пишут, господин Коломб?    - Им, видишь ли, нужно нечто незаурядное...    Стало быть, по их мнению, я заурядная? От этой мысли у меня долго щемило сердце.    - Побольше терпения, милая моя Мими, - уговаривал меня господин Коломб. - А пока ты будешь петь в парке, где устраивают выставки...    Я извлекла на свет божий свое черное платье и туфли на высоких каблуках. Косметику я носила на концерты в школьном портфеле. Госпожа Кольер раскладывала ноты и усаживалась за пианино. На концерты ходила главным образом молодежь. В первом ряду усаживалось семейство Матье в полном составе, сплоченное, как болельщики любимой футбольной команды. Неизменно присутствовал и мой болельщик Мишель.    - Никак он не отстанет! - сердилась Матита. - Он тебе нравится?    - Он довольно мил.    У Мишеля был громкий голос. Он всегда первый кричал: "Браво, Мирей!", заражал своим восторгом публику, которая в большинстве своем увлекалась поп-музыкой.    - Что оно представляет собой, это йе-йе? - возмущался отец. - Всего лишь дань моде. Всякая мода проходит. А ты, ты поешь песни не-пре-хо-дя-щи-е!    Однажды за кулисы пришла очень высокая девушка, ее звали Морисетта. Я не видала ее после окончания школы, где она была капитаном нашей баскетбольной команды.    - Морисетта, милая! Кажется, ты еще подросла!    - Дело не в том, Мими! Ведь теперь-то мяч в корзинку забросила ты!    Баскетбольная корзинка... Сколько я о ней в свое время мечтала! Я приходила в отчаяние от того, что так мала ростом, и от того, что постоянно слышала одни и те же слова: "Как она медленно растет, ваша девочка! Она у вас ничем не больна?" - "Да нет же, какие глупости, - сердилась мама. - Поглядите на меня, мы с ней из одного теста!" - "Ну нет! Вы гораздо выше, госпожа Матье!" - "Но я уже перестала расти, а она еще нет!" Не раз Морисетта меня утешала: "Знаешь, ведь это даже хорошо быть маленького роста! Когда нас в школе фотографируют, ты всегда в первом ряду! А во время игры в баскетбол тебе ничего не стоит проскользнуть вперед, схватить мяч, перекинуть его мне, а уж я заброшу его в корзинку!"    Этот прием действовал безотказно. И я даже примирилась с тем, что мала ростом. Папа, наслушавшись в тот вечер неумеренных восторгов Морисетты, не уставал повторять:    - Это про мою дочку сказано: мал золотник, да дорог!    Как могла я сомневаться в своем будущем, когда все вокруг верили в меня?!    Господин Коломб вручил мне двести франков, и Матита, округлив от изумления глаза, воскликнула:    - Представляешь? Двести франков за четыре песни! Столько же, сколько ты зарабатывала на фабрике за две недели!    - Да, это верно.    - Тогда почему у тебя такой озабоченный вид?    - Но если я буду давать всего два концерта... я заработаю за год меньше, чем получала в месяц, делая конверты!    К счастью, господин Коломб уже через две недели пригласил меня участвовать еще в одном гала-концерте. И, как всегда, в первом ряду сидели мои верные слушатели - вся семья Матье, а позади, стараясь казаться незаметным, пристроился Мишель.    Я по-прежнему не хотела, чтобы он приходил ко мне за кулисы. Чем это объяснить? Там было очень тесно, всюду стояли и лежали инструменты, взад и вперед сновали люди. Я из-за своего небольшого роста не привлекала к себе внимания, была, как говорится, застегнута на все пуговицы, тщательно причесана и загримирована - так мне по крайней мере казалось - и готовилась выйти на сцену с неподвижным, как у манекена, лицом, пытаясь скрыть владевшие мной волнение и страх. Для того, чтобы их победить - я чувствовала, я знала это, - мне нельзя было даже оглянуться, нужно было оставаться предельно собранной, не позволяя себе ни на миг расслабиться. Приход Мишеля, желавшего меня подбодрить, быть может, даже дружески обнять, напротив, лишил бы меня присутствия духа, твердости, неуязвимости. Но как ему все это объяснить, не показавшись капризной гордячкой? Поэтому я просто сказала, что за кулисы он приходить не должен. После концерта меня тесным кольцом окружали и всецело завладевали мною члены семьи, так что бедняге Мишелю оставалось только издали выражать буйной жестикуляцией свой восторг... Должна признаться, что я различала его голос, когда он - правда, вместе не с сотнями, а всего лишь с двумя десятками приятелей - громко кричал: "Браво, Мими!"    Однажды в конце февраля я, как обычно, поднялась на второй этаж мэрии и узнала там потрясающую новость.    - Мими! Полный порядок, все удалось! Ты едешь в Париж! Примешь участие в "Теле-Диманш"! В рубрике "Игра фортуны"!    - Когда это будет?    - Тебя решили прослушать на предварительном отборе самодеятельных певцов 18 марта. Так что выедешь поездом 16 марта.    Легко сказать, поездом! Я еще ни разу в жизни не ездила по железной дороге. В летние лагеря на каникулах нас отвозили автобусами. Господин Коломб объяснил мне, что билет купит мэрия.    - А как с билетом для тети Ирен (мама нянчила Беатрису, которой было всего десять месяцев)?    - На второй билет у нас нет денег, но кто-нибудь из авиньонцев наверняка поедет в столицу тем же поездом, что и ты...    И действительно, моим спутником оказался отставной полковник: он отправлялся на съезд кавалеров ордена Почетного Легиона. Кстати сказать, он входил в состав нашего комитета по проведению празднеств.    - В поезде не разговаривай ни с кем, кроме полковника Крюзеля... и то, если он сам с тобой заговорит! - наставляла меня мама.    - Для того, чтобы не заблудиться, возьмешь такси прямо на Лионском вокзале! - посоветовал отец.    - Позвонишь нам от Магали, как только доберешься до нее.    Магали Вио, молодая женщина из Куртезона, расположенного вблизи Авиньона, работала в Париже в рекламном агентстве. Ее мать была пианистка, и мама заранее предупредила ее о моем приезде; Магали обещала меня приютить в своей двухкомнатной квартире. У меня было с собой немного вещей: черное платье, набор косметики, ноты четырех песен и туфли на высоких каблуках. Увидев меня на вокзале с большим чемоданом, полковник спросил: "Вы едете надолго?" - "Я и сама не знаю".    Ведь я ехала петь, и, как знать, быть может, со мной подпишут контракт. На перроне - поезд отходил в тринадцать часов тринадцать минут, что показалось мне счастливым предзнаменованием, - мама, Матита, Кристиана и все остальные плакала так горько, словно не надеялись меня никогда больше увидеть. Полковник поднял мой чемодан, чтобы положить его в сетку для багажа, и воскликнул:    - Господи, до чего же он легкий! У вас там внутри не густо!    - Если мне что понадобится, я куплю в Париже!    Я еще не думала, что мое имя будет венчать афишу, как выражается Азнавур, но мне уже казалось, что моя жизнь "развернется, как прекрасный веер"... Папа поднялся в вагон и крепко, очень крепко обнял меня.    - Ты им там покажи в Париже, как поют у нас в Авиньоне!    Отец вихрем выскочил из вагона, и тут я увидела на перроне Мишеля. Он не решился подойти к нам... но пришел проводить меня вместе с Морисеттой и моими подружками с фабрики вместе со своими мамашами. Были тут Франсуаза Видаль и ее мать, которая меня так хорошо причесывала. Пришли даже приятели моих братьев. Из рук в руки передавали букет цветов, который в конце концов просунули мне в окно вагона.    У поезда оказался и репортер, освещавший наш "Турнир". "Ну как, сильно волнуетесь?" - спросил он. Поезд уже трогался, и я только успела ему крикнуть: "Честное слово, нет!"    Это была сущая правда. Будь у меня даже время, я бы ничего больше сказать не могла! В мечтах я уносилась навстречу великому счастью, мерный стук колес меня убаюкивал, а мелькавший за окном пейзаж приводил в восторг...    Итак, впервые в жизни я была одна, была свободна. Мне еще даже не исполнилось девятнадцати лет...    Конечная станция... Париж. Полковник сказал мне: "До свидания, крошка Матье, и всяческой удачи!" - и тут же исчез, окруженный однополчанами. Я осталась одна, предоставленная самой себе, и присоединилась к очереди ожидавших такси на пощади Лионского вокзала, который показался мне таким же огромным, как Папский дворец. Я не решалась оглядываться по сторонам, боясь привлечь к себе внимание. С непринужденным видом знатока я назвала таксисту адрес: "Улица Абукир" и с удивлением услышала в ответ: "А вы ведь нездешняя!"    Папа настойчиво советовал мне не разговаривать с незнакомыми людьми, но к шоферу такси это не могло относиться, и я спросила: "Как вы об этом догадались?" - "Это немудрено - по акценту!" - "Вы тоже говорите с акцентом!" - "Я? Ничего подобного! Я родился в Париже!"    Я не стала с ним спорить, вспомнив, что папа не велел мне ни с кем не вступать в разговоры. Но меня не покидала мысль о том, что парижане - люди не слишком приветливые. И от этого мне стало не по себе. Я старалась не показывать виду, как меня удивляет все, что открывалось моим глазам. Вдоль берегов Сены было полным-полно букинистов. Там, где у нас торговали бы дынями, парижане продавали книги! Стало быть, они много читают и очень образованные? Хорошо же я буду выглядеть среди них со своим убогим школьным аттестатом! Мне стало совсем тоскливо, когда мы приехали на улицу Абукир. Сама не знаю, почему я ожидала, что увижу широкий проспект. На самом деле я очутилась на узкой улице перед громадным зданием; шофер пояснил: "Здесь помещается большая газета... - и взял мой чемодан. - В нем, видать, не слишком много вещей! Зачем вам понадобился такой сундук?" - "Именно для того... чтобы набить его доверху!"    Не знаю, что на меня нашло, но за словом я в карман не полезла.    Коридор, тянувшийся от входа, показался мне мрачным. Я поднялась на четвертый этаж. Признаюсь, я немного трусила... К счастью, у Магали, которую я никогда не видала, оказалось очень славное лицо. Ей было двадцать три года, но мне почудилось, что разница в возрасте между нами гораздо больше. У нее уже была своя жизнь, своя работа и друзья, была у нее и собственная квартира, любимые книги и шкафы со всякой всячиной. А главное, она понимала, как надо жить в Париже, была для этого достаточно вооружена! А у меня - всего лишь голос и громоздкий чемодан, в котором сиротливо лежали платье, бюстгальтер, трусики да зубная щетка.    Следующий день был воскресным, и я, естественно, захотела пойти послушать мессу. Ближайшая церковь, Нотр-Дам-де-Виктуар, находилась сразу за перекрестком, там начиналась улочка, служившая продолжением улицы Абукир; ее название - улица Май - напомнило мне о Юге, она упиралась в небольшую площадь, которых так много в провинции; почти всю эту площадь занимала большая церковь, а прямо напротив прилепилась булочная-кондитерская, куда, совсем как у нас в Авиньоне, можно было зайти после мессы за сдобной булочкой.    Внутри храма я так и застыла, разинув рот. Слева от нефа тянулась небольшая галерея, увешанная дарами прихожан... Я никогда не видела такого количества приношений... можно было подумать, что у парижан еще больше трудностей, чем у нас! Сколько благодарственных надписей за исцеление, за услышанную мольбу и просто слов признательности, обращенных к Деве Марии! Неподалеку от алтаря я увидела статую моей любимицы - святой Риты. У меня были при себе деньги для того, чтобы доехать на такси до концертного зала... но я рискнула выкроить небольшую сумму, чтобы приобрести восковую свечу. Я с волнением зажгла ее. Ничего не поделаешь: придется отказаться от парижской сдобной булочки...    В нашем доме мы так привыкли смотреть "Теле-Диманш", что ее ведущий Роже Ланзак стал казаться нам членом семьи. Иногда мы говорили: "Смотри-ка, у него усталый вид..." В другой раз, напротив, радовались: "Ну, сегодня он выглядит просто великолепно!" Мы замечали все: мешки у него под глазами, то, как звучит его голос, хорошо ли сидит костюм, какой на нем галстук... А потому я без тени боязни подошла к нему и совершенно естественным тоном сказала:    - Добрый день, господин Ланзак! Я - Мирей Матье из Авиньона.    А он мне в ответ:    - Да у вас, оказывается, заметный акцент!    Я это и сама хорошо знаю, но, когда мне об этом говорят, у меня сразу портится настроение и волной накатывает робость. Красивая белокурая дама приветливо попросила у меня ноты...    - Опять Пиаф! - выразительно произносит пианист.    Белокурая дама подводит меня к микрофону. В зале публики нет, и потому обе мои песни - "Жизнь в розовом свете" и "Гимн любви" - гулко падают в пугающую меня тишину. Неизвестно откуда доносится голос:    - Спасибо, мадемуазель. Вам напишут.    Я обескуражена. Пианист возвращает мне ноты. И тут я решаюсь спросить у белокурой дамы: "Но... куда мне напишут?" - "Куда? Конечно, в Авиньон. Ведь вы по-прежнему там живете?" - "А когда это будет?"    Дама в ответ только пожимает плечами. Ведь в отборе принимают участие так много желающих... Все уже заполнено до 1966 года...    Я им не понравилась. Совершенно очевидно, что я им не понравилась. В противном случае они предложили бы мне остаться. Магали старается меня утешить. Раз уж господин Коломб дал мне пятьсот франков, она предлагает походить по магазинам. На сей раз - никакого такси. Мы спускаемся в метро. У тех, кто им пользуется, вид, право, невеселый! Их легко понять: воздух там застоявшийся, затхлый, стены серые, а людей - как муравьев в муравейнике! Мы проходим по нижним этажам магазинов "Прэнтан" и "Галери Лафайет". Они, пожалуй, величиной побольше Папского дворца! Но ничто не радует мой взгляд, потому что я толком ни на что не смотрю. Магали пытается уговорить меня купить серый свитер.    - Он хорошо сидит на тебе и очень подходит к твоему черному платью...    - У меня такое чувство, что я никогда больше не надену это платье.    - Ладно, перестань, - обрывает меня Магали. - Бьюсь об заклад, что в скором времени ты опять появишься на улице Абукир!    Я ведь приехала поездом, отправлявшимся в тринадцать часов тринадцать минут, и свечу святой Рите поставила... Почему же все так плохо сложилось? При возвращении в Авиньон чемодан казался мне гораздо тяжелее, чем при отъезде, быть может, оттого, что на сердце было так тяжело.    Папа встретил меня как героиню. Мама пришла в восторг от красочной открытки с изображением Эйфелевой башни. Я выбрала такой недорогой подарок потому, что только он и был мне по карману. Врученные мне господином Коломбом пятьсот франков я вернула полностью, сказав при этом:    - Ничего не вышло. По-моему, в Париже я не пришлась им по вкусу...    Я все еще была под впечатлением провала. Господин Коломб человек проницательный, и от него не ускользнуло, что я едва удерживаюсь от слез.    - Послушай, Мирей... Они там в Париже все малость тронутые! Сами не знают, на каком они свете. Но в один прекрасный день они спохватятся... и тогда ты снова отправишься к Магали. А до тех пор сохрани эти пятьсот франков и побереги свой голос: он тебе понадобится для гала-концертов. И продолжай брать уроки - лето не за горами.    Жизнь у нас дома шла своим чередом. Чтобы не огорчать меня, никто не заговаривал о Париже. А я сама - тем более. Лишь однажды сказала Франсуазе: "Никто разыскивать меня тут не станет!"    Бывшая моя одноклассница Лина Мариани, встретив меня на улице, нашла, что я сама на себя не похожа: "Помнишь, какая ты была веселая! Стоило тебе только рассмеяться - и мы все уже хохотали!"    Именно этот заразительный смех сдружил в свое время дочь предпринимателя и дочку скромного каменотеса. Желая поднять мое настроение, она стала уговаривать меня поразвлечься... Но взгляды отца не изменились - он не считал, что восемнадцатилетняя девочка, побывав один раз в столице, вправе менять свой образ жизни. Старшая дочь должна служить примером для других, а потому - никаких танцев, никаких поздних отлучек. Тем более что в доме всегда найдутся дела: трехлетний Филипп носится повсюду как угорелый; близнецы, которым исполнилось уже тринадцать лет, постоянно придумывают дурацкие шутки и затевают немыслимую возню; самый спокойный из всех - Реми, но ему надо помогать готовить уроки; шестилетняя Софи - сущий бесенок: кто придумал обмакнуть хвост собаки в папину банку с краской и действовать им как кистью?!    Нет, в моей жизни ничего не изменилось... И по-прежнему постоянно дул мистраль. Однажды, когда я ехала на велосипеде, мистраль налетел с такой силой, что я опрокинулась и оказалась поверх кучи цветной капусты. Странно, почему все эти кочаны были собраны в кучу прямо посреди поля, им ведь тут не место! В нескольких шагах стоял крестьянский дом, я рискнула и постучала в дверь: "Простите, мадам, почему здесь свалена цветная капуста?" - "Она уже подпорчена. Потому ее и выбросили". - "А могу я ее унести, мадам? Она у нас пойдет в дело!"    Поднимаю на ноги сестер. Мы приходим сюда с мешками. И уносим с поля всю эту цветную капусту. Дома мы ее тщательно перебираем и очищаем, ее хватило на то, чтобы приготовить три различных блюда для всей семьи. Мама была очень довольна, потому что, ведя домашнее хозяйство, она постоянно сталкивалась с трудностями. Небрежное отношение к еде она считала преступлением. Садясь за стол, мы не возносили молитву, как это принято в особо благочестивых семьях, но хлеб мы осеняли крестом, и мама часто повторяла: "Благодарите бога за то, что он посылает вам хлеб насущный, в то время как столько людей на свете голодает". Никогда в жизни я не забуду этот случай с цветной капустой...    А господин Коломб со своей стороны не забыл о маленькой Мирей. Когда было объявлено, что в июле в помещении передвижного цирка состоится под эгидой Комитета по празднествам гала-концерт с участием Энрико Масиаса, господин Коломб обратился к устроителю концерта с просьбой дать возможность выступить в первом отделении любимице города, которая одержала победу на конкурсе "В моем квартале поют". Согласие было получено без особого труда. Я вновь надела свое черное платье и туфли на высоком каблуке, с привычным уже удовольствием тщательно наложила тонкий слой грима на лицо: оно ведь теперь принадлежало не только мне, но и публике! Райские врата моей мечты, которые было приоткрылись передо мной и тут же захлопнулись, теперь внезапно вновь отворились... Моя прерванная карьера продолжалась. Я была вне себя от радости. Слух об этом концерте распространился не только в нашем квартале, но и за его пределами.    - Мими? Она будет петь вместе с Энрико Масиасом... - сообщала мама не без гордости.    Можно, конечно, сказать "вместе с ним", но вернее было бы сказать - "раньше его". А если уж совсем точно - "гораздо раньше", так что я даже не слишком надеялась увидеть Энрико! Я выступаю в самом начале концерта. Разумеется, знакомые авиньонцы и все семейство Матье провожают меня аплодисментами. Возвращаюсь за кулисы, которые кажутся мне самым чудесным местом на свете, - всюду кабели, пыль, всеобщее возбуждение, возгласы: "Черт побери! Дайте свет! Какого дьявола!.." И надо всем царит яркий свет прожекторов, доносятся дежурные любезности, которыми обмениваются актеры и актрисы: "Как дела, дорогуша?" или "Милый, ты сегодня неподражаем!" Начинается антракт. Я по-прежнему в оцепенении. Устроитель концерта встречает появляющегося из зала высокого человека и горячо благодарит его за приезд, тот говорит, что не видит в этом ничего особенного: обещал, вот и приехал... Он пришел приветствовать артистов. И тут ему на глаза попадаюсь я. Два шага, и он уже рядом со мной: "Так вы и есть поющая девочка из Авиньона? Ну что ж, голос у вас неплохой, но вам нужно над ним много работать". - "Я это знаю, мсье". - "И вы действительно мечтаете стать певицей?" - "Это мечта всей моей жизни!"    Он с улыбкой смотрит на меня, а мне приходится высоко задрать голову, чтобы встретиться со взглядом его синих глаз.    - Отлично... Меня зовут Джонни Старк. Ждите письма.    Ну, эта песня мне уже знакома! Но ему я почему-то верю. Я так потрясена, что забываю даже поглядеть на Энрико Масиаса. Возвратившись домой, я пересказываю разговор отцу.    - Как, ты сказала, его зовут? Джонни Старк?    - Да, именно так.    - Должно быть, он американец.    - Наверняка, он и похож на американца.    - И он сказал, что тебе напишет? Остается терпеливо ждать.    Каждый день я подстерегаю почтальона, ожидая письма из Нью-Йорка, но оно все не приходит. Нет письма и от "Теле-Диманш". Путеводная нить, что вела в царство моих грез, вновь оборвалась. И действительность предстает передо мной во всей своей неприглядности: заболевает дедушка. Очень тяжело. Его разбил паралич. Он обречен на неподвижность и лишился речи. Вот что он успел сказать мне напоследок: "Когда ты будешь выступать на телевидении, я куплю тебе новое платье!" Теперь он походит на тех святых, которых прежде высекал из камня. Но только их лица выражали блаженство, а у него - лицо мученика.    Между моими родителями и докторам происходит следующий разговор: "Вы в состоянии вносить плату за его пребывание в больнице? Он застрахован или нет?" - "Нет, не застрахован! Он из числа старых мастеров. А в те времена ремесленников не страховали". - "Стало быть, денег на его лечение у вас нет?"    Отец взрывается: "Значит, если нет денег, то умирай без помощи?! Мы будем помесячно вносить плату". Тут вмешивается мама: "Послушай, Роже, это не выход. В больнице он будет совсем заброшен. Лучше возьмем его к себе. Скажите, доктор, чем будут лечить в больнице?" - "Фактически ничем... проведем курс массажа, чтобы облегчить боли, станем давать кое-какие лекарства..." - "Но ведь все это можно делать у нас дома".    Растроганный до слез отец восклицает: "Ты всегда была мне доброй женой!"    Дедушку перевозят к нам. Ему отводят комнату девочек - она ближе всего к ванной. Бедняга... он не может туда дойти... Но моим родителям так будет все-таки легче. Отныне у них на руках тринадцать детей и беспомощный как младенец старик. Каждое утро в пять часов папа и мама встают, чтобы обтереть больного и сменить ему белье. Все по очереди кормят дедулю. В первые дни он старается есть. Но мало-помалу начинает отказываться от еды. Не могу понять, в чем тут причина: тело ли не принимает пищи или ее не приемлет душа. Живут у него только глаза. Когда мы заходим в комнату, он внимательно смотрит на нас, будто хочет сказать: "Бедные вы мои детишки, сколько горя я вам причиняю..." И всех нас охватывает глубокая печаль. Папа пытается подбодрить его, поднять настроение. Он ласково обращается к дедушке по-провансальски, и я догадываюсь о смысле его слов: "Ты справишься с недугом! Мы выходим тебя! Ты всем нам нужен!" Он рассказывает старику о том, что делал на кладбище и как ему удалось привести в порядок статую святой Анны, стоявшую в углу мастерской...    Иногда мне удается заставить деда сделать несколько глотков: кормя его с ложечки, я напеваю ему песенку, как малышу. Время от времени по щеке страдальца скатывается крупная слеза. Я знаю, что он скоро умрет. Я поставила в церкви свечу, моля небо облегчить его муки. Просить о том, чтобы он остался в живых, я не отважилась. И порой это терзает меня. Моя вера оказалась недостаточно сильной, чтобы молить о невозможном.    Дедушка угасает 31 октября. Месяц спустя оперируют бабушку. И я понимаю, что мое детство кончилось. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1966: ЗВЕЗДНЫЙ ГОД    Словно для того, чтобы смягчить горе от кончины деда, господин Коломб неожиданно сообщает мне новость; она вновь скрепляет путеводную нить, которую я полагала оборванной. Он несколько раз обращался к одному из своих друзей, импресарио Режи Дюркуру, и с его помощью добился того, на что я даже не рассчитывала. Я включена в число желающих участвовать в конкурсе "Песенный парад", который устраивает Ги Люкс, и должна прибыть в столицу 20 ноября, в субботу.    Со всех ног мчусь к своей подружке Франсуазе. Я уже давно ношу челку, но, быть может, ее мама сумеет на сей раз сделать мне более модную в Париже прическу - такую, которая поможет мне выглядеть более взрослой? Мать Франсуазы подстригает мне волосы так, что они локонами ниспадают вдоль щек, а на макушке чуть вздымается одинокая прядь.    - Парижане при виде тебя разинут рот от изумления, - убеждает она меня.    Папа держится иного мнения и в растерянности спрашивает:    - Ты не находишь, Марсель, что у нее какой-то шутовской вид?    - Да нет, совсем нет, - решительно говорит мама, желая прежде всего поднять мой дух. - Разве ты не помнишь, Роже, когда Мирей ходила в детский сад, у нее тоже была короткая стрижка...    Какая незадача! А я-то надеялась выглядеть более взрослой! Я достаю свой большой чемодан, все то же черное платье и мой позолоченный крестик из Лурда. И вот я снова в поезде, совсем одна, увозя с собой уйму обычных советов. А вскоре я опять на улице Абукир в обществе Магали, которая встретила меня на вокзале.    - Я ни на минуту не сомневалась, что ты вернешься. Пошли! Выпьем по чашечке кофе!    Мы входим в бистро на углу улицы. Здесь очень весело. Кафе постоянно посещают журналисты из огромного здания, что выходит на улицу Лувр.    - Это они сообщают в газеты последние новости?    Магали утвердительно кивает головой. Отчего же они такие веселые, ведь новости очень часто бывают грустные? Магали отвечает, что и врачи не плачут с утра до вечера, хотя у них много тяжелых больных... Она в полном восторге, что на этот раз меня будут прослушивать в концертном зале "Олимпия".    - Нет, ты отдаешь себе отчет?! Ведь сейчас там на афише имя Джонни Холлидея. Как бы мне хотелось пойти туда с тобой!    Единственное, что я улавливаю, - это то, что меня будут прослушивать в зале "Олимпия" - замке, дворце, храме Эдит Пиаф! Я попаду в то святилище, где всего три года назад выступала она... Одна эта мысль меня потрясает. Если бы я осмелилась, то поцеловала бы подмостки.    - Меня зовут Жаклин Дюфоре.    - Добрый день, госпожа Дюфоре.    - Я работаю вместе с Ги Люксом.    - Я это знаю, мадам.    В Авиньоне мы всё знали о передаче "Песенный парад". Рядом с Жаклин Дюфоре я обретаю спокойствие. Чувствуется, что она крепко стоит на ногах, как говорят в наших краях. У нее веселое лицо и пухлые губы.    - Что ты нам споешь, мой птенчик? (Это излюбленное обращение парижан.)    - "Гимн любви".    Жаклин Дюфоре явно удивлена. Я этого ожидала... Госпожа Кольер не была бы в восторге от моего намерения. "Эта песня тебе еще не по зубам", - говорит она мне каждый раз. А я каждый раз упорно стою на своем. Правда, эта песня не принесла мне удачи на отборочном конкурсе в Авиньоне, но правда и то, что это, по-моему, - самая прекрасная песня Пиаф, потому что она сама сочинила ее, а также потому, что слова песни волнуют меня до глубины души.    - О ком ты думаешь, - спросила меня однажды Матита, - когда поешь: "Блондинкою я стать готова, если о том попросишь ты"? О Мишеле? Я пожала плечами:    - Ни о ком. Уверяю тебя. Ни о ком...    Единственный мужчина, который занимает мои мысли, - отец, всегда такой ласковый и так гордившийся мною. Да еще дедушка. Я даже боялась расплакаться, когда пела: "Если однажды жизнь нас разлучит...", но не расплакалась. Сколько слез я пролила, когда он умирал, а сейчас у меня были совершенно сухие глаза. Быть может, потому, что я так переволновалась в тот день? А может быть, потому, что я изо всех сил отгоняла мысль о том, что в свое время не решилась поставить свечу с мольбой, чтоб он остался жив? А возможно, тень великой Эдит была мне тогда защитой?    - Все очень хорошо, - сказала Жаклин Дюфоре. - А в следующую пятницу мы выпустим вас в рубрике "Надежды". До свидания, мой птенчик!    В душе я ликовала.    - До свидания, мадам!    И тут она вдруг прибавила:    - Вы знаете, кто присутствовал в зале? Сам Джонни Холлидей! Он возвратился с воинской службы. И снова будет выступать в "Олимпии"...    Она явно возбуждена этой новостью. Но у нас, в семействе Матье, рок-музыка не в чести. Вот если бы речь шла о Тино Росси, маму такая новость лишила бы сна! Пожалуй, на меня эта новость произвела бы гораздо большее впечатление, знай я о том, как Холлидей отозвался о моем пении: "У малышки прекрасный голос, но память об Эдит Пиаф еще слишком свежа". Однако эти его слова Жаклин Дюфоре передала мне гораздо позже.    Квартира на улице Абукир, казалось, содрогается от моих вокализов, и вдруг звонит телефон. Это господин Коломб.    - Ах, господин Коломб, все в порядке! Я участвую в "Параде" в следующую пятницу. Просто потрясающе, правда?! Передайте, пожалуйста, маме, что я выеду завтра утренним поездом.    - Нет, ты останешься в Париже! Угадай, что произошло?! Тебя допустили к участию в "Теле-Диманш"! Да! Да! В "Теле-Диманш"! Ее будет вести Марсийак!    Я ошарашена. А он, на другом конце линии, радостно возбужден.    - Как только ты уехала, твоя мама получает телеграмму - тебя приглашают в Париж, в "Театр-102"! Но произошла нелепость: телеграмма была адресована Монике Матье, проживающей в квартале Круа-де-Сизо. Пока почтальон разбирался что к чему... Короче говоря, Роже Ланзак ждет тебя для участия в программе "Игра фортуны"...    - В этой программе? Когда?    - Я же тебе сказал, немедленно отправляйся на репетицию "Теле-Диманш"! Завтра мы все будем у своих телевизоров смотреть, как ты выступаешь! Алло! Алло! Мама передает тебе, чтобы ты выпила сегодня на ночь липового отвара, а завтра перед выступлением - того же отвара, но уже с медом!    Я судорожно хватаю свои ноты. Только бы поймать такси! Вихрем влетаю в концертный зал "Театр-102" и слышу:    - Роже! Роже! Вот она! Она тут, эта девочка из Авиньона!    Должно быть, ассистент режиссера. У него такой вид, будто он именно меня и поджидал. Как это любезно с их стороны! Да, но отчего Роже Ланзак вне себя от ярости? И глаза у него вылезают из орбит! Он взрывается:    - От кого вы научились гоняться за двумя зайцами сразу? Оказывается, вы собираетесь выступать и в программе Ги Люкса! Так вот, об этом не может быть и речи! Придется сделать выбор!    Толком ничего не поняв, я робко спрашиваю:    - А почему?    - Потому что так не делают! Нельзя выступать одновременно в двух передачах!    Откуда взялась вдруг эта проблема?! Ведь я должна выступать не "одновременно", а с перерывом в несколько дней! И к тому же... они ведь целых восемь месяцев ничего не сообщали мне, кроме того, что рассчитывать на выступление раньше 1966 года не приходится! И разве моя в том вина, что оба приглашения поступили одно вслед за другим! Такое уж у меня везение! Все эти доводы проносятся у меня в голове, но я стою не раскрывая рта, совершенно ошеломленная... Милая белокурая дама, которая беседовала со мной в прошлый раз, мягко говорит:    - Не огорчайтесь! Накануне передачи нервы у всех натянуты как струны! Итак, на ком вы останавливаете выбор? На Ги Люксе или на Ланзаке?    - Я бы предпочла выступать у обоих!    Она улыбается:    - Но это невозможно! Понимаете, мой птенчик (ах, она тоже называет меня, как и Жаклин Дюфоре. Это и в самом деле излюбленное выражение парижан), они ведь в какой-то мере соперники. Так что вам придется выбрать свой лагерь.    Я вспоминаю о лагере, над которым реяла орифламма Франциска Первого, не зря я зубрила историю, готовясь к получению школьного аттестата; но мне и в голову не приходило, что в наше время на телевидении существуют различные лагери! Я все еще размышляю, и белокурая дама начинает терять терпение. В программе у Ги Люкса я выступлю всего один раз, а программа "Игра фортуны" построена так же, как наш авиньонский конкурс "В моем квартале поют"; если я наберу достаточное количество голосов, то снова выступлю неделю спустя.    - Я сделала выбор, - говорю я. - Буду петь у вас.    - Вот и хорошо, - отвечает белокурая дама,- вы правильно поступили!    Она посылает молодого ассистента предупредить Роже Ланзака. Уходя, юноша говорят, широко ухмыляясь:    - Это будет забавно - схватка нескольких Пиаф!    Схватка? И то верно: думая о том, какой сделать выбор, я совсем забыла, что предстоит соперничество и что у меня будет очень серьезная конкурентка, которая уже четыре раза подряд побеждала на конкурсе. Эту Жоржетт Лемэр я видела по телевидению. Она старше меня, уже замужем, у нее двое сыновей, но бедняжка не слишком счастлива в браке. В какой-то газете я прочла, что муж даже бьет ее. Она тоже поет песни из репертуара Эдит Пиаф, и мне это кажется естественным: разве есть песни более чудесные?! Меня торопят, я поспешно поправляю прическу и... вперед! Вот я уже в съемочном зале телевидения! Каждая камера походят на паука, от нее во все стороны тянутся провода, точно паутина для мух. "Скорей, скорей! Давайте ноты!" Я цепляюсь ногой за какой-то кабель, и ноты летят на пол...    - В какой тональности? - спрашивает пианист.    - Ой-ой-ой! Я и сама не знаю!    Услышав мой ответ. Роже Ланзак тотчас же передразнивает меня:    - Ой-ой-ой! Никак не скажешь, что у нее произношение, как у Пиаф!    Все вокруг смеются. Я краснею до корней волос. Может, надо было выбрать Ги Люкса... Ведь Жоржетт Лемэр, как и Эдит Пиаф, парижанка. Но, увы, поздно. Вспыхивают прожекторы. Отступать уже нельзя. Но для тебя, Иезавель, Весь шар земной я обойду...    Слышу, как Роже Ланзак спрашивает у техника: "Как там у тебя, получается?" И сама не знаю откуда, из темноты, слышится в ответ: "Пройдет". Без сомнения, это значит, что через испытание я прошла.    - Вы пели великолепно, - говорит белокурая дама. - Раймон Марсийак очень доволен.    - Правда? Спасибо, мадам.    - Зовите меня просто Нану.    У Нану Таддей очаровательная улыбка. А у меня стоит ком в горле, и я с трудом сдерживаю слезы. Как бы мне хотелось, чтобы здесь были и мама, и Матита, и Кристиана...    - А меня зовут Мими.    - Да, я уже где-то об этом слыхала!.    Юмор ее фразы ускользает от меня. Я во власти страха. Одно, только одно может внести мир в мою душу: молитва. К счастью, возвращаясь на улицу Абукир, я вижу, что портал церкви Нотр-Дам-де-Виктуар еще открыт. Торопливо направляюсь к статуе святой Риты. Зажигаю свою свечу от одной из уже горящих свечей. И тотчас же чувствую, что у меня становится легче на сердце.    - Избавь меня от тревоги. Помоги мне победить... ради всех тех, кого я люблю, дабы помочь им, как ты помогаешь мне...    Магали застает меня, когда я пью свой липовый отвар.    - Сильно волновалась?    - Ничего, обошлось.    - А я на твоем месте умерла бы со страху!    Я не продолжаю этот разговор, чтобы сохранить душевный покой. Чтобы не думать ни о чем постороннем. Ложусь в постель и засыпаю как убитая. Ибо если небо одарило меня голосом, оно даровало мне и способность много и долго спать. А хороший сон для меня - залог успеха!    В воскресенье утром, до начала мессы, вся семья желает мне по телефону полной удачи.    - Мы будем молиться за тебя, - говорит мама.    - Знаешь, Мими, ты уж не слишком тревожься, - прибавляет отец. - Если на этот раз не добьешься успеха... беда невелика. Ты сумеешь начать сначала.    Но я твердо решила добиться победы. Жизнь меня торопит. После закрытия фабрики у меня нет постоянной работы. А ведь мне уже девятнадцать лет, пора выбиться из нужды и вызволить из нее все семейство Матье! Я должна добиться того, чтобы в нашем доме, где после смерти дедушки угнездилась печаль, воцарилось счастье. Три года упорного труда с госпожой Кольер взрастили в моей душе семена мечты. Помню, на этот раз я надела свое черное платье, как светозарное одеяние, и перед выходом на сцену перекрестилась так же истово, как тореадор перед боем быков.    В день передачи, если идет прямая трансляция, напряжение особенно возрастает. В ту пору передачи обычно шли прямо в эфир. Позднее, без сомнения, благодаря усовершенствованию техники записи, прямых передач почти не стало, что наносит невосполнимый ущерб эмоциональному восприятию, и я просто счастлива, что вновь начинают возвращаться к прямым передачам. Ведь при этом артист выступает, можно сказать, без подстраховки. Возможно, я произвожу впечатление человека рассудительного, но на самом деле мне по душе риск или по крайней мере борьба за успех, когда он отнюдь не гарантирован. Я люблю побеждать. Мне больше всего нравится побеждать публику "трудную" либо слывущую такой. Не переношу неудачи... даже в карточной игре (потому Матита и утверждает, будто я не настоящий игрок)!    В тот день, 21 ноября 1966 года, мною владеет только одна мысль: я должна победить. Я еще и представления не имею, как трудна профессия певицы. Вижу только цель, вот она, совсем рядом. И я почти уверена, что могу ее достичь... Гримерша берет меня под руку, усаживает, выщипывает несколько волосков из бровей и говорит:    - Придется убрать пушок с ваших рук...    - Как, прямо сейчас?    - Нет. Если вы будете выступать в платье с короткими рукавами...    И вот я впервые в жизни на большой сцене, стою одна в лучах прожекторов, на меня нацелены телевизионные камеры, и, протягивая руки к публике, я испытываю необыкновенное, еще незнакомое мне ощущение: словно я касаюсь людей кончиками пальцев и несу им на ладони свое сердце. Но для тебя, Иезавель, Весь шар Земной я обойду, И если надо, - в ад сойду!    Наша передача идет в перерыве матча по регби, который транслируется по воскресному телевидению. Зал взрывается аплодисментами, они волной накатывают на меня. Да, теперь я уверена: публику я покорила. Но дело не только в тех, кто собрался в концертном зале. Голосует ведь вся - или почти вся - Франция! Я нахожу прибежище возле Нану Таддей; у нее, поверьте, как и у меня, в глазах стоят слезы. Теперь остается только ждать... Но как все вокруг нас возбуждены, взволнованны; проходящие мимо музыканты, техники восклицают: "Великолепно!" К нам подходит ассистент и сообщает: "Звонят отовсюду, коммутатор забит!"    - Меня это не удивляет, - говорю я Нану. - Одних только членов семейства Матье и знакомых по Авиньону знаете сколько наберется?!    На душе у меня весело, даже смеяться хочется. Лишь одно очень беспокоит: после моего выступления Роже Ланзак поднял меня над полом - что, кстати, сделать не так уж трудно - и расцеловал! Стало быть, его вчерашний гнев совсем прошел... Но куда Ланзак вдруг пропал?    - Они вместе с Раймоном Марсийаком ждут окончательных результатов.    Какой-то толстяк поднимается из зала за кулисы и спрашивает, есть ли уже у меня агент. Я смотрю на него непонимающим взглядом. Какой еще агент?    - Отныне многие захотят заняться вашими делами. Будьте осторожны! - шепчет мне Нану.    Вспоминаю, что мама не велела мне ни с кем вступать в разговоры! Но здесь, где все обнимаются и целуются друг с другом, это не так-то просто! Возвращается молодой ассистент, давясь от смеха:    - Находятся такие чудаки, что звонят и спрашивают, не передавали ли мы голос Пиаф в записи?!    Я не понимаю, о чем идет речь, и Нану мне объясняет, что означает "в записи". С одной стороны, мне приятно, но все же я огорчена: значит, нашлись люди, которые не верят, что пела я сама! Высокий человек пробирается ко мне сквозь толпу. Я сразу же узнаю этого великана с пышными бакенбардами, синими глазами и походкой ковбоя...    Он наклоняется ко мне, берет обе мои руки в свои и спрашивает:    - Вы узнаете меня?    Узнаю ли я его! Джонни Старк! Если б я осмелилась, то сказала бы ему, что он порядочный нахал! Столько месяцев я жду от него письма!    - Вы же обещали мне написать?!    - Я был занят по горло... Но сейчас я сидел у своего телевизора... Вы прекрасно смотритесь. Я так и подскочил: ведь это она, та девочка из Авиньона! Как обычно по воскресеньям, чтобы немного расслабиться, я был в халате. Быстро переодеваюсь, мчусь сломя голову, и вот я здесь. А теперь продолжим наш прежний разговор...    Я с трудом удерживаюсь от смеха. С ним чувствуешь себя так, как будто смотришь веселый фильм!    - Стало быть, мадемуазель Матье, вы все еще хотите стать певицей?    - А я уже певица.    - Полно! Пока еще нет... вы только поете. А это не одно и то же. Быть певцом очень, очень трудно. Думаю, вы это себе плохо представляете. Но если у вас хватит мужества...    - Да, хватит.    - Она ведь самая старшая из тринадцати детей в семье... - вступает в разговор Нану.    - Да, знаю, только что услышал об этом... Но если я возьму ее в свои руки, то старшим стану я! И распоряжаться буду я! У вас дома найдется многохвостая плетка?    Я отвечаю со смехом:    - Нет. Ее у нас никогда не было!    - Ну а я, пожалуй, ею обзаведусь!    Я смеюсь еще громче. Он отправляется на поиски Роже Ланзака.    - О, если Джонни Старк решил "заняться" вами... это великая удача, - говорит Нану. - Потому что он - настоящий профессионал. Через его руки прошли Ив Монтан, Мариано, Тино Росси, Лина Рено, Джонни Холлидей...    Она, Лина Рено, знаменитая певица, приглашенная самим Раймоном Марсийаком, тоже здесь - я вижу, что Джонни с ней оживленно беседует.    - Судя по всему, вы хорошо знаете господина Старка?    - Довольно хорошо, - отвечает Нану. - Он мой бывший муж.    Как раз в эту минуту начинается какая-то суматоха. Получены окончательные результаты... У меня пересыхает во рту. Что там? Как?    - Вы будете снова выступать на следующей неделе, - бросает мне на ходу молодой ассистент.    Ура! Я победила! Если б я решилась, то поцеловала бы подмостки! Роже Ланзак выходит на середину сцены и при свете прожекторов объявляет о редчайшем случае в программе "Игра фортуны".    - Жоржетт Лемэр и Мирей Матье получили одинаковое число голосов...    Оказывается, в следующее воскресенье мы будем снова выступать обе. Значит, это еще не полная победа. Я довольна и вместе с тем разочарована... "Ковбой" опять подходит ко мне:    - Итак, мадемуазель из Авиньона, вы счастливы?    - Не совсем. Придется все начинать снова...    - Вот именно! В вашей профессии постоянно придется все начинать снова. И если вы этого еще не поняли, лучше отступитесь сразу.    Я отрицательно мотаю головой. Я хочу быть певицей.    - В таком случае мне надо будет повидать ваших родителей, - говорит "ковбой". - Поедем в Авиньон вместе.    - Но у меня уже есть обратный билет на, завтра, на утренний поезд...    Я роюсь в сумочке и достаю оттуда билет второго класса. Он улыбается:    - Если вы ничего не имеете против, мадемуазель, мы уедем немного позже... и в пульмановском спальном вагоне. В Голубом экспрессе.    Голубой экспресс... Да, я о нем слыхала. Он и в самом деле голубой? Мне начинает казаться, будто "ковбой" увозит меня в царство мечты...    Тогда я не знала, что новая для меня жизнь будет длиться много лет... как не знала и того, что она не всегда будет походить на мечту!    Назавтра мы не уехали. Потому что моя фотография появилась на первой полосе газеты "Франс-суар": я стою перед микрофоном в своем черном платье с рукавами из муслина и пою. Можно даже разглядеть небольшой медальон из собора Лурдской Богоматери, отец подарил его мне, сказав:    - Он позолоченный... и принесет тебе счастье.    И в самом деле он принес мне счастье.    - Алло! Это ты, мама?    - Да! Я звоню тебе из бакалейной лавки! Все наши тебя видали, ты была такая милашка! Но как понимать твою телеграмму? Ты не сразу выезжаешь?    - Нет, мама, я приеду завтра вместе с господином Старком. Он хочет заняться моей карьерой! И потому желает повидать отца.    - Ой-ой-ой! Бедный Роже, как мне его предупредить! Он сейчас на кладбище, скоблит надгробие Агаты Розали, там наросло немало мха!    - Ты успеешь, мама, ведь мы приедем только завтра! Но непременно купи сегодняшний номер "Франс-суар". Увидишь меня на первой полосе.    - Газету в город еще не доставили. А где тебя там искать?    - Я же тебе сказала, на первой полосе. Прямо под сообщением о генерале де Голле!    - Не может быть!    Я слышу, как в бакалейной лавке передают друг другу: "Ее портрет поместили прямо под сообщением о генерале де Голле!"    Я продолжаю объяснять:    - Ты увидишь - под самым заголовком длинное сообщение. Вот почему генерал де Голль не выступил по телевидению... избирательная кампания... сегодня Миттеран... и так далее. А чуть ниже прочтешь: "Мирей, молоденькая певица в "Юманите-Диманш", и тут же рядом - моя фотография!    - А фотографию генерала де Голля тоже поместили?    - Фотографии генерала де Голля там нет...    С того конца телефонного кабеля до меня доносится голос мамы, она объясняет собравшимся в лавке: "Ее фотографию напечатали, а фотографии генерала там нет".    - А что они про тебя пишут?    - Слушай, читаю: "Кажущаяся особенно хрупкой в своем черном платье, девятнадцатилетняя Мирей Матье, чей рост всего метр пятьдесят сантиметров, удивила вчера зрителей "Теле-Диманш", спев неожиданно сильным голосом песню "Иезавель". Она уезжает поездом в Авиньон, где - в доме с умеренной квартирной платой - ее ждут двенадцать братьев и сестер, утомленная жизнью мать и отец-каменотес..."    - Это ты им сказала, что я утомлена жизнью?    - Я им только сказала, что ты произвела на свет тринадцать детей.    - По-моему, выражение "утомленная жизнью мать" звучит не очень складно! И это все?    - Нет. "Ждут для стирки, мытья посуды и прочих домашних дел..."    К телефону подходит Матита:    - А что ж тогда делаю я?!    - Ты мне помогаешь! Не могла же я говорить обо всех! А ещё я им сказала: "Мне хотелось бы снова выступить в "Теле-Диманш", разбогатеть и помогать обездоленным..."    - Так прямо и сказала? И это напечатали в газете?    В Авиньоне наступает молчание, потом слышится голос сестры:    - Послушай, Мими... мама расплакалась. Она больше не может с тобой говорить. Я вешаю трубку, разговор и так обойдется слишком дорого...    В маленькой квартире Магали тоже наступает молчание. Я шмыгаю носом, сморкаюсь, глотаю слезы, дышу с усилием, мне не хватает воздуха.    - Пожалуй, надо немного развеяться, - говорит Джонни Старк, который принес мне кучу газет. - Редакция "Франс-суар" в двух шагах отсюда. Будет очень мило, если вы придете их поблагодарить. Потому что, очень надеюсь, они не в последний раз упоминают имя Мирей Матье!    Редакция в двух шагах... Но внизу нас ждет машина с шофером. Старк просит его остановиться у первого же цветочного магазина. Я смотрю на него с некоторым удивлением: неужели он хочет преподнести мне цветы? "Ковбой" объясняет, что цветы вовсе не для меня, а для тех, кто работает в газете. Я, как видно, не отдаю себе отчета, что они преподнесли мне большой подарок, поместив мою фотографию на первой полосе. Так что будет вполне уместно, если и я им сделаю небольшой подарок...    Я в жизни не видала такой громадной машины. В ней можно растянуться во весь рост. Достаточно нажать на кнопку - и стекла в дверцах сами опускаются. В ней есть радио и даже телефон.    - Он работает?    - Разумеется, работает!    - А могу я позвонить маме?    - Не вижу особого смысла, вы ведь только что с ней разговаривали.    В цветочной лавке Старк предлагает, чтобы я выбрала то, что мне по вкусу. Я в растерянности. Откуда мне знать, какие цветы нравятся журналистам. Кабинеты в этом огромном здании, должно быть, такие же, как в нашей мэрии. А служащие мэрии любят, когда у них стоит какое-нибудь комнатное растение... Например, красивый вереск, как тот, что папа сажает на кладбище...    - Ну нет! - заявляет Старк. - Красивая молодая девушка, которая с успехом выступила перед десятью миллионами телезрителей, не выходит из "Мерседеса" с цветочным горшочком в руках, как будто она собралась отмечать праздник всех святых! Она появляется с охапкой самых роскошных цветов! Мадам, приготовьте для нас букет побольше и в светлых тонах.    - Перевязать лентой?    - Нет, ленты не нужно. Пусть букет будет скромным и привлекательным, как она сама.    - Я ее сразу узнала, - говорит цветочница. - Ведь это малышка из Авиньона! Я и в будущее воскресенье буду смотреть и слушать, как вы поете. И непременно позвоню, чтобы вам присудили победу! Не дадите ли вы мне автограф и свою фотографию?    - Она пришлет вам фотографию через несколько дней. Снимки еще не готовы.    Когда я вхожу в вестибюль здания "Франс-суар" с букетом в руках, в сопровождении рослого "ковбоя", я счастлива, точно новобрачная. Разве я не вступаю в новую жизнь?    На стене между двумя лифтами укреплена огромная резная доска, напоминающая красивые надгробные плиты на нашем кладбище. Я читаю выгравированную на ней надпись: "На протяжении нескольких веков это место именовалось Двором чудес..."    - Вы знаете, чем был Двор чудес? - спрашивает меня господин Старк.    Я чувствую себя так, будто опять сдаю экзамен на школьный аттестат. В голове проносятся смутные воспоминания.    - Тут, кажется, в средние века собирались нищие?    И вдруг я покатываюсь со смеху. Это скорее не смех, а громкий хохот: когда я, бывало, закатывалась им на фабрике, никто вокруг не мог оставаться серьезным. В синих глазах "ковбоя" я читаю изумление. Дело в том, что я внезапно вспомнила о нашем авиньонском "Чикаго". Мама частенько говаривала: "Да это сущий Двор чудес!" А теперь то, что я поднималась по мраморным ступенькам здания "Франс-суар", представлялось мне воплотившимся чудом.    - Там действительно собирались нищие, но главным образом бродяги, - поправляет меня Старк, - проходимцы, притворявшиеся нищими, слепыми, калеками. Полиция в конце концов изгнала их оттуда, но произошло это уже не в средние века, а в царствование Людовика XIV!    В отделе зрелищ Джонни Старка знают все. Он входит в комнату, как ковбой входит в бар. Обстановка в ней непринужденная. Молодая блондинка принимает из моих рук букет и тепло благодарит меня. Вскоре я узнаю, что она, госпожа Флери, играет тут немаловажную роль, но так как мы с нею одного роста, я чувствую себя свободно.    - Вас, кажется, зовут Моника, как и мою сестру? Но я всегда зову ее Матита...    - Подумать только! Ваш южный акцент заметен еще сильнее, когда вы говорите, чем когда поете!    Госпожа Флери - заместительница руководителя отдела зрелищ Вилли Гибу. Он появляется на пороге своего кабинета и, пристально глядя на меня черными глазами, восклицает:    - Так вот она какая, это маленькое чудовище!    Видя, что я ошеломлена, он прибавляет:    - А вы разве не знаете, что Джонни уделяет внимание лишь чудовищам? Разумеется, только необыкновенным.    Я совершенно выбита из колеи. Впервые в жизни я сталкиваюсь с парижским острословом, причем из числа самых язвительных. Впоследствии я узнаю, что он может быть самым верным другом, но сейчас он нагоняет на меня страх. Джонни и Вилли обмениваются репликами, смысл которых от меня ускользает, а у них вызывает громкий смех. Внезапно звонит телефон, и подстриженная под мальчика секретарша, которая ни на минуту не выпускает сигарету изо рта, произносит:    - Можете подниматься. Пьер вас ждет.    Пока мы идем по лестнице, Джонни Старк объясняет мне:    - Нас примет сейчас владелец "Франс-суар" - господин Пьер Лазарефф. Это он подписывает передовицу в пять колонок на первой полосе, запомните хорошенько.    - Боже мой! Мне будет что порассказать маме! Секретарша называет владельца газеты по имени! Какие они симпатяги, эти парижане...    Господин Старк умеряет мой восторг:    - Я, признаться, люблю давать прозвища и секретаршу Жаклин Кутелье именую Жаклин Крутелье: когда звонят люди, по ее мнению не заслуживающие внимания, она круто обрывает разговор!    Кабинет господина Лазареффа по размерам больше, чем все вместе взятые комнаты, которые наша семья занимает в квартале Круа-дез-Уазо; но сам он маленького роста, и это меня сразу же успокаивает. В сущности, я чувствую себя спокойно либо среди людей невысоких, потому что они не внушают мне страха, либо среди людей очень высоких, таких, как мой "ковбой", потому что с ними я чувствую себя в безопасности. Теперь я понимаю, почему сотрудники называют своего шефа просто Пьер. Его так и хочется назвать по имени, потому что сразу возникает такое ощущение, будто вы с ним давным-давно знакомы. Он приподнял свои очки на лоб, должно быть, чтобы получше разглядеть меня вблизи. И спрашивает у господина Старка, какие новости у Джонни (я понимаю, что речь идет о Джонни Холлидее), тот отвечает, что все идет хорошо: Холлидей выступил в "Олимпии" с большим успехом.    - Я желаю того же этой малышке, если родители решатся ее мне доверить. Пока же она путает средние века с царствованием Людовика XIV... Правда, надо сказать, что в четырнадцать лет она уже работала на фабрике.    - Беда невелика. Я учился всего на год больше, чем вы, - говорит мне господин Лазарефф. - Оставил школу в пятнадцать лет.    Вот так так! И стал владельцем самой большой газеты во Франции! Я улыбаюсь ему как можно приветливее.    - Потом можно наверстать... все дело в памяти. У вас хорошая память?    Я киваю головой, боясь произнести утвердительный ответ, так как опасаюсь каверзного вопроса. И он звучит: владелец газеты спрашивает, помню ли я, о чем была передовица на прошлой неделе...    - Прошу извинить меня, мсье, но у нас дети в этот час уже в постели, а я, как старшая, должна подавать другим пример...    - У них в семье тринадцать детей... - вставляет Джонни Старк.    - Знаю, знаю, ведь свою газету я прочитываю, - отвечает господин Лазарефф своим тихим, но резким голосом. - Она хорошо воспитана, - прибавляет он. И вновь обращается ко мне:    - Если вы решите стать певицей, придется изменить распорядок дня!    - Я полагаю, она еще станет знаменитой певицей, - заявляет Джонни Старк, понимая, что аудиенция подходит к концу.    - Да, если только ее не съедят "шакалы"! - господин Лазарефф смеется, а потом прибавляет: - Если вы победите, мы подробно опишем вашу историю. Она очень поучительна, очень человечна!    - Если это возможно, ей хотелось бы посмотреть, как делается газета, ее это очень интересует.    Это правда, я задавала такой вопрос еще в автомобиле. И вот мы на четвертом этаже, в помещении, которое называют так странно - "мрамор"... Слово это вызывает в моей памяти образ кладбища, на котором вместе с папой трудился мой бедный дедушка. Мне объясняют, что название это происходит от каменных столов, на которых лежат очень тяжелые печатные формы. При моем появлении работа приостанавливается, и я слышу отовсюду голоса: "Это малышка Мирей из Авиньона" и "Это новая маленькая Пиаф"... Здесь стоит такой же резкий запах, какой стоял от клея на фабрике, где изготовляли конверты... Меня подводят к печатной форме, на ней набрана будущая газетная полоса, посвященная искусству... Но читать ее надо справа налево!    - Не хотите ли вы получить последнюю корректуру? - спрашивает меня печатник.    Он берет лист бумаги, разглаживает его... и подает мне отпечатанный текст. Я первой из читательниц узнаю, что в театр "Гетэ Лирик", который был закрыт последние три года, назначен новый директор... Корректор прочитывает полосу, исправляя - тут букву, там запятую, а наборщик, вооружаясь пинцетом, удаляет ненужную запятую, действуя так же бережно, как гример, который выщипывает лишний волосок. Я смотрю как зачарованная.    Ко мне подходит другой наборщик, держа на ладони пластинку свинца: "Тут набрано ваше имя, - говорит он, - отсюда оно перекочевало на первую полосу газеты".    Я прочитываю его справа налево, и свинцовые литеры сверкают, как будто они из серебра. Если б я решилась, то попросила бы эту металлическую полоску, чтобы сделать из нее брошь!    Да, теперь я твердо уверена: все силы души я вложу в свою новую профессию.    - В следующий раз, - говорю я наборщику, - вы наберете мое имя... вот такими огромными буквами!    И я широко развожу руками. Вокруг хохочут, а я - громче всех, но на самом деле мне не до смеха. Я настолько взвинчена, что охотно прошлась бы пешком - ведь до улицы Абукир всего двести метров. Однако господин Старк заставляет меня сесть в машину.    - Знаменитая певица пешком не ходит, а если речь идет о будущей знаменитости, то тем более: она рискует затеряться в толпе.    Я спрашиваю, кого Пьер Лазарефф имел в виду, когда упомянул о каких-то "шакалах". Старк просит меня заранее не тревожиться: как только он узнает о приближении "шакала", он меня тут же предупредит!    - Вам кажется, что мы слишком долго едем до улицы Абукир? Дело в том, что местами проезд закрыт!    Мне нелегко общаться с "ковбоем", потому что никогда не знаешь, шутит он или говорит серьезно. И так до сих пор...    На самом деле мы приезжаем в Нейи и останавливаемся перед очень красивым домом. Старк вставляет ключ в замочную скважину.    - Вот и мадемуазель Матье! - громко объявляет он.    На пороге появляется элегантно одетая молодая белокурая дама.    - А это Николь Старк, моя жена.    Я поражена: вся комната устлана ковром. Я в жизни ничего подобного не видела. Этот небесно-голубой ковер столь же густой, как меха, которые были вчера на Лине Рено. Я едва осмеливаюсь ступать по такой роскоши. На стенах повсюду картины. Я не отрываю от них глаз. Ой! Совсем молоденькая танцовщица в балетной пачке!    - Вы любите живопись? - спрашивает меня госпожа Старк.    - Это вылитая Фаншон, дочь госпожи Жюльен, моей школьной учительницы.    - Мадемуазель Жюльен здесь ни при чем, это - Дега.    - Дега? А кто она такая?    В изумлении я подхожу ближе.    - Хороша! - ворчит "ковбой". - Придется основательно поработать!    В комнату вихрем влетает девочка и бросается ему на шею. Теперь я поражена еще больше: никогда я не видела таких "соломенных" волос, они у нее почти совсем белые. Оказывается, у господина Старка есть и жена, и маленькая дочь. Очень хорошо. Похоже, он балует свою дочку.    - Ее зовут Венсанс, - говорит он и поясняет:    - Будь она мальчиком, ее бы звали Венсан.    - Имя "Венсан" часто встречается в наших краях, - замечаю я.    - Но я ведь тоже из ваших краев, - говорит он. - Из Канна.    Не хочу ему перечить, но Канн - далеко не Авиньон!    Он говорит своей жене, что я очень наивная девочка, потому что без страха последовала за ним.    - А ведь я мог оказаться злодеем почище Синей Бороды!    Я не могу удержаться от смеха:    - Мама не разрешала мне даже вступать в разговор с первым встречным, но ведь вы, господин Старк, отнюдь не первый встречный!    Я ему полностью доверяю. Говорю, что считала его американцем, а после гала-концерта Энрико Масиаса стала мысленно звать его "ковбоем". Теперь он в свою очередь смеется.    - Старк - это моя фамилия, - говорит он. - До одиннадцати лет я жил на Корсике, потом на юге Франции - сперва в городке Кань, а затем переехал в Канн. Но мой прадед в свое время уехал в Техас и выращивал там лошадей.    - Значит, я не ошиблась, он-то был ковбоем!    Я торжествую... Господин Старк соткан из противоречий, но с каждой минутой я нахожу его все более симпатичным.    - Мадам, кушать подано, - говорит, входя в комнату, горничная.    И вот мы уже сидим в большой столовой, на скатерти - серебряные приборы, совсем такие, как в доме моей злополучной подружки Розелины... Но почему возле каждой тарелки столько ножей? Целых три. Один похож на маленькую лопаточку, впрочем, горничная тут же убирает его, хотя он еще совсем чистый. Господин Старк наблюдает за мной.    - Это был нож для рыбы. А есть одним и тем же ножом и рыбу, и мясо не полагается.    - В нашем доме такого опасаться не приходится: на стол подают или рыбу, или мясо, а чаще всего одну картошку!    - Это правда, что у тебя двенадцать братьев и сестер? - спрашивает Венсанс. - Тебе очень повезло!    - Все иметь невозможно,- говорит ей отец. - Будь у тебя дюжина братьев и сестер, кукол было бы гораздо меньше и пришлось бы делить твои игрушки на всех!    Потом мы заглядываем в комнату Венсанс... она вся розовая, и девочка живет в ней одна в окружении множества плюшевых зверушек. Для своих восьми лет она довольно высокая и так мило выглядит в своем платьице с пышными рукавами (оно все в оборочках и оборочках) и изящных башмачках... Я говорю ей, что она очень красивая, она отвечает, что я тоже красивая, и спрашивает:    - А почему ты вся в черном?    Я могла бы ей сказать, что это мое единственное платье, но в голову мне приходит лучший ответ, кстати, вполне правдивый:    - Дело в том, что месяц назад умер мой дедушка...    Ответ настолько правдивый, что, произнося эти слова, я вспоминаю страдальческое лицо дедули и...    Госпожа Старк огорчена: меня довели до слез.    - Прошу извинить нас...    Когда я была еще совсем маленькая, мама научила меня вовремя извиняться: "Когда ты не знаешь, как ответить, когда ты совершила глупость, когда ты сказала то, чего говорить не следовало, когда ты вела себя неподобающим образом... тут же попроси извинения, и тебя непременно простят. Вежливых всегда прощают, грубых - никогда".    Господин Старк приподнимает брови:    - Дайте ей поплакать, это приносит облегчение. За последние два дня она столько пережила. Что-что, а переживать она умеет. Знаете, моя милая Мими, по способности переживать и узнают настоящего артиста!    Так он преподал мне первый урок. И тут же следует второй: чтобы привести нервы в порядок, нет лучшего лекарства, чем сон. И он отвозит меня домой, потому что завтра, в Авиньоне, я должна предстать перед родителями в самом лучшем виде...    Я видела, как проезжает мимо Голубой экспресс... но внутри никогда не была! Спальный пульмановский вагон - это настоящее чудо, здесь все обтянуто бархатом, и потому купе на четырех человек походит на гостиную. Вместе с нами едет очень славный человек высокого роста, он весь увешан сумками.    - Это знаменитый фотограф, - говорит мне Старк.    - Он будет вас снимать?    - Меня-то вряд ли, для этого я уже недостаточно красив!    Чудной он человек, господин Старк! Постоянно шутит. Фотограф то и дело щелкает, наставив на меня аппарат, и я не знаю, как себя держать.    - Не обращайте на него внимания, словно его здесь вовсе и нет.    Но дело не столько в фотографе, сколько в том, что меня тревожит мысль, которую я в конце концов высказываю вслух:    - А ну как я провалюсь на будущей неделе?    Господин Старк успокаивает меня: почему это я должна провалиться и потерпеть неудачу, если я уже опередила свою соперницу? Теперь я вообще ничего не понимаю. Ведь слова "получили одинаковое число голосов" означают, что мы закончили состязание на равных?    - В общем, это так, - отвечает он, - но вы тем не менее опередили ее на пятнадцать очков.    Он что, опять шутит? Или говорит это, чтобы меня подбодрить? Старк объясняет мне, что устроители конкурса, несомненно, стремились подстегнуть интерес к передаче. Им не хотелось, чтобы состязание закончилось, а теперь напряженное ожидание исхода еще более возросло. Не каждый день певица, которая на протяжении пяти недель оказывалась первой и завоевала горячие симпатии зрителей, дает себя обогнать на финише неизвестно откуда взявшейся девчонке.    - В следующее воскресенье восемнадцать миллионов человек будут сидеть у своих телевизоров, желая узнать, кто же возьмет верх: девочка из Авиньона или Жоржетт Лемэр. Всякое бывает: а вдруг вы сорветесь?    Ну нет! Я не позволю себе сорваться! Решается моя судьба, наша судьба. Я должна выбиться из нужды... и вместе со мной - все семейство Матье! И мне нужна победа. И я уверена, что одержу ее!    Когда мы приходим к нам домой, глаза у господина Старка округляются от удивления. Что и говорить: наша маленькая квартира тесна для такой большой семьи. Все дети сгрудились вокруг отца. Он надел свой воскресный синий костюм, и у него, как всегда, на голове шляпа. По одну сторону стола - все Матье, по другую сторону - в полном одиночестве - "ковбой", а я примостилась сбоку.    - Это походило на кадр из кинофильма, - призналась мне позднее Матита.    Картина была, во всяком случае, незабываемая...    Разговор начинает отец:    - С вашей стороны очень любезно, господин Старк, что вы заинтересовались моей малышкой. Поверьте: она того вполне заслуживает! Такую, как моя Мими, не часто встретишь. У нее редчайший голос! И унаследовала она его от меня...    - Это правда, у моего мужа голос оперного певца, - говорит мама, ставя на стол графинчик с анисовой водкой!    Господин Старк молча слушает. Детям хорошо известно мнение отца (они выслушивают его почти каждый вечер, когда папа сидит у телевизора; иногда он выражает его, к примеру, так: "По сравнению с этой певичкой Мими - настоящая Каллас!"), и потому они начинают носиться друг за другом, испуская боевой клич краснокожих.    - Матита! Кристиана! Займитесь малышами! Мими занята более важным делом!    В разговор вступает господин Старк:    - Да, голос вашей дочери, господин Матье, можно уподобить алмазу, но он не отшлифован, его еще надо гранить и гранить. Да, у нее есть все данные для того, чтобы добиться успеха, но вы и сами знаете, что природные данные - еще далеко не все. Для успешной карьеры это такая малость (и он показывает на свой ноготь). Самое главное - труд. И роль его вот как велика (и он показывает на свою вытянутую руку). Быть певцом дело нелегкое.    - Я это знаю, господин Старк. Но моя дочь настоящая труженица. Она приложит все старания.    - Старание - старанием, но и это еще далеко не все, господин Матье. Ей надо в совершенстве владеть своим голосом, своим телом, своими движениями, и всему этому ей еще предстоит научиться.    Мальчишки обступают господина Старка:    - Ура, ковбой! Ура, ковбой!    Я краснею от стыда:    - Не обижайтесь на них, господин Старк. У нас в доме очень любят смотреть фильмы про ковбоев!    - Напротив, я весьма польщен!    - Вот ковбой! Вот ковбой! - вопят Режи и Ги.    - Это и есть ваши близнецы?! - говорит с улыбкой господин Старк.    Мама сперва родила пять девочек, а затем произвела на свет пятерых мальчиков подряд.    - А теперь мы чередуем: родилась еще одна девочка, потом - мальчик! - произносит папа, как всегда переполняясь гордостью, едва речь заходит о его потомстве.    - Да, дело у вас хорошо поставлено, - шутит господин Старк и прибавляет, обращаясь к маме: - Но зато, наверное, хлопот по горло? И примите мое восхищение - у вас так чисто, что хоть ешь на полу!    - Как вам понравилась моя анисовая водка, господин Старк? Я держу ее для особых случаев, но готовить ее очень просто; если она пришлась вам по вкусу, я дам рецепт. Берете литр сорокаградусной водки...    - Марсель! - прерывает ее отец. - Нам ведь надо обсудить важные дела!    - ... пятьдесят хорошо размельченных семян аниса, полкилограмма сахару, немного корицы, ванили, кожуры мускатного ореха... и настаиваете все это пять-шесть недель. Но, может быть, вы не знаете, что такое кожура мускатного ореха?    - Я не знаю, что это такое?! - восклицает господин Старк с южным акцентом. - Я, мадам, повар из Канна!    Он явно выигрывает очко.    - Вы умеете готовить! - восхищается мама.    - Да, мадам, если господь бог продлит всем нам жизнь, то я в один прекрасный день приглашу вас отведать моей рыбной похлебки с чесноком и пряностями и попробовать мой омлет с трюфелями! А наша Мирей умеет стряпать?    Я смущенно опускаю голову:    - Главным образом я мою посуду и помогаю по хозяйству...    - У нас еда самая простая... - вставляет отец.    И тут близнецы, как нарочно, затягивают: Картошка надоела нам немножко, А вот чечевица - та всегда годится...    - Прекратите свою песенку! - ворчит отец. - А то вас примут за дурачков!    Господин Старк меняет тему разговора:    - Вы сейчас располагаете временем, господин Матье? Тогда, быть может, пообедаем все вместе в ресторане "Эрмитаж"?    "Эрмитаж" для нас все равно что Голубой экспресс: мы не раз проходили мимо, но нам даже не приходило в голову, что мы туда когда-нибудь зайдем. Ресторан этот считается одним из лучших в городе.    - Я, пожалуй, останусь дома с малышами...    - Нет, мадам. Я же сказал "все вместе". Сколько нас наберется?    Обед в "Эрмитаже" надолго сохранится в памяти всего семейства Матье.    - Даже в день нашей свадьбы. Роже, мы не ели так вкусно! - восторгается мама.    Она впервые в жизни обедает в большом ресторане. Под впечатлением необычной обстановки малыши ведут себя спокойно. Одна лишь Беатриса в своем гнездышке ни на что не обращает внимания. А у меня на сердце кошки скребут: ведь решается моя судьба! Господин Старк говорит, что ни в коем случае нельзя думать, будто Мирей уже у цели: она с успехом выступила в Авиньоне, но когда дебютантка поет перед жителями родного города, ей почти всегда сопутствует успех. Она одержала победу в первом туре "Теле-Диманш", но и это еще ни о чем не говорит. Впереди у нее немало испытаний...    - Если она твердо решила стать певицей, - заявляет он, - то всякий раз, когда она станет выходить на сцену, ей надо будет бороться за победу. По-моему, она мужественная девочка, а такой ей придется оставаться до конца. Если я соглашусь заняться ее сценической карьерой, я не допущу ни малейшей слабости с ее стороны!    Меня не пугает ни предстоящая борьба, ни сам господин Старк, которого Реми уже называл за десертом дядей Джо. Страшит меня другое - необходимость покинуть родной дом... Я-то думала (это было, конечно, наивно), что буду по-прежнему жить тут... может быть, в другом, более благоустроенном квартале, если заработаю достаточно денег. Но вместе со своими родными. Я думала, что буду петь то здесь, то там, стану выступать по телевидению, время от времени мне придется проводить денек-другой в Париже, чтобы записать пластинку. Словом, я довольно смутно представляла себе будущее. Однако господин Старк был категоричен.    - Ей надо будет жить в Париже, но не у своей подружки на улице Абукир. Нужно, чтобы у нее была отдельная квартира и никаких забот: она должна думать только о своем призвании. Ей понадобятся преподаватели, разные преподаватели... ей необходимо очень многому научиться! Если вы согласны, тогда дядя Джо займется ее карьерой. Пока мы подберем для нее подходящую квартиру, я поселю ее у себя, она будет жить там вместе с моей женой и дочерью. И мы начнем гранить алмаз. Но шлифовать алмаз не так-то легко. Это дело очень трудное. Простите, если я повторяюсь. Но нужно, чтобы вы все заранее себе представляли.    - Знаете, господин Старк, я уходил из дому потому, что шел на войну. Ее тоже ожидает война, но не такая печальная! А она у нас "бравый солдатик"!    Так однажды назвал меня доктор Моноре. Пожалуй, так оно и есть.    - Я в этом не сомневаюсь, господин Матье. Но, если она хочет стать генералом, ей не следует бояться ран!    Я смеюсь вместе со всеми, еще не понимая, о каких ранах идет речь.    - Если вы согласны, я распоряжусь приготовить контракт, но подписать его, господин Матье, придется вам, ведь Мирей еще несовершеннолетняя. Для большего спокойствия покажите этот контракт кому-либо из ваших добрых знакомых...    - Да, я покажу его господину Коломбу. Это он, будучи во главе Комитета по проведению празднеств, поддержал Мирей и направил ее в Париж. Вы с ним знакомы?    - Господин Рауль Коломб? Да, я его знаю. У нас даже было с ним небольшое недоразумение.    Родители и я с тревогой переглядываемся.    - О, ничего серьезного. Это случилось два года назад. Джонни Холлидей, чьими делами я тогда занимался, не почтил своим присутствием гала-концерт в Авиньоне, и господин Коломб подал на нас в суд. Процесс он проиграл, и, думается мне, без особого удовольствия.    Я потрясена: господин Коломб судился с господином Старком! Подумать только! Во Франции тысячи комитетов, которые устраивают разные концерты, и тысячи антрепренеров! И вот надо же - тяжба возникла между двумя моими знакомыми!    - Дело в том, что речь шла не о капризе Холлидея, кстати, при мне капризы не проходят. Он на самом деле упал с лошади, когда снимался в фильме "Откуда ты, Джонни?". Что это вы вдруг помрачнели, милая Мирей? В нашем деле нередко возникают небольшие конфликты, но их всегда улаживают. Ведь все мы как одна большая семья!    Он нашел нужные слова, чтобы меня успокоить. И продолжал свой рассказ о Джонни Холлидее, который "просто создан для сцены".    - Он не только мне, но и всем зрителям внушил любовь с первого взгляда, а произошло это пять лет назад в "Альгамбре". Он неотразим... Однако с него нельзя спускать глаз с утра до вечера, а точнее говоря, с вечера до утра, и вся трудность заключалась в том, что он мог отсыпаться до полудня, а я должен с самого утра быть в своем рабочем кабинете!    Господин Старк так занятно обо всем рассказывает! Теперь он говорит о кумире моей мамы, о Тино Росси.    - Вы хотите узнать, как я познакомился с Тино? Это произошло на яхте, стоявшей на рейде возле Канна. Она принадлежит одному из моих друзей, известному адвокату. На яхте помимо меня было двое приглашенных - Тино Росси и его партнерша Мирей Вален, которую он в ту пору предпочитал другим...    - Ах, знаю! "Неаполь. Пламенный поцелуй..."    - Как? Вы его видели, госпожа Матье?    - Нет. Только афиши.    - Мирей Вален была прелестное создание. Все мы стояли на палубе, собираясь выпить по стаканчику вина. Она была очень хороша собой. У нее не было нужды заботиться о своей внешности. Но вы ведь знаете женщин: она достает свою пудреницу, и - вот незадача - та выскальзывает у нее из рук и летит в воду. А пудреница была вся усыпана бриллиантами.    - Настоящими?    - Настоящими.    - Боже мой!    - Именно так, господин Матье. И тогда некий Старк, который был тогда очень молод, недурен собой и любил покрасоваться, не медля ни секунды, сбрасывает брюки и, оставшись в плавках, - бух в воду! Мне сильно повезло. Пудреница могла глубоко увязнуть в иле. Но она весьма любезно ждала меня на пятиметровой глубине. Я вновь появляюсь на поверхности, с торжеством потрясая драгоценной находкой. И тогда Тино своим самым мелодичным голосом говорит: "Ну что ж, надо признать, что вы отличный пловец!" С тех пор мы всегда симпатизировали друг другу. Вскоре разразилась война. Когда вновь наступил мир и я вернулся невредимым, то явился к Тино, и он поручил мне заниматься его гастролями.    Папа не может равнодушно относиться к упоминанию о войне. Он расспрашивает Старка, и тот приводит его в восторг, рассказывая о том, как пошел на войну добровольцем и отправился в Северную Африку:    - Мне было семнадцать лет, наша часть следовала за американской армией, и там я видел спектакли фронтового театра. Тогда-то я и заразился страстью к своей нынешней профессии... Кстати, отец мой был садовод. Он поселился в городке Кань и всю жизнь выводил в своих оранжереях новые сорта цветов. Ему удалось вырастить душистый горошек с необычайно стойким ароматом, какого раньше не было!    - Я бы тоже с удовольствием возилась с цветами! - воскликнула я.    - А когда вы начали заниматься всерьез своим ремеслом, господин Старк?    - 15 августа 1946 года в Канне, в возрасте двадцати двух лет. Я подготовил "Ночь знаменитых певцов", и афиша не лгала. В концерте участвовали Эдит Пиаф, Ив Монтан, Марсель Сердан, который в ту пору не расставался с Пиаф. Мой приятель Ролан Тутэн открыл представление - оно происходило на стадионе "Геспериды", - казалось, спустившись с небес: он был подвешен за ногу к вертолету! Все прошло очень эффектно, но стоило кучу денег, так что мне пришлось выложить из своего кармана миллион старых франков. Это были все мои сбережения! Урок был жестокий, но он научил меня законам профессии. В одном случае выигрываешь, в другом - теряешь. Полагаю, что, если вы примете мое предложение, касающееся Мирей, мы в накладе не останемся!    И тут он заказывает шампанское "Розовый кристалл" - свое любимое, поясняет он.    - Скажите, господин Матье, могу ли я задать вам один нескромный вопрос? Шляпа вам очень идет, вы похожи в ней на Джина Келли, знаменитого американского хореографа. Но отчего вы ее никогда не снимаете?    - Чудачествами я не страдаю, - ответил папа, - и охотно открою вам секрет: я рано полысел, но до сих пор чувствую себя двадцатилетним! Жена моя стареет, а я нет!    Все смеются. Мама прикладывает указательный палец к губам...    - За то, чтобы наши жены никогда не сделались вдовами! - провозглашает дядя Джо, поднимая бокал.    Розового шампанского мы никогда и в глаза не видали. Немного пены попадает на скатерть.    - Притроньтесь к ней все, это приносит счастье!    Малыши размазывают пену по кончику носа, даже Беатриса получает свою долю, ей смачивают мочку ушка, напоминающего крошечную раковину.    - А что же Мими, виноват, мадемуазель Матье? - спохватывается дядя Джо...    Вечером я лежу на своем привычном месте - на широкой постели для девочек возле Матиты и Кристианы. Мама пришла немного поболтать с нами перед сном. Все мы слегка ошеломлены.    - А где спит "ковбой"?- спрашивает Режана.    - Никакой он не ковбой, - строго изрекает мама, - вы уже забыли о розовом шампанском! Он настоящий вельможа! И как все вельможи, попадающие проездом в Авиньон, он ночует в "Европейской гостинице"!    Настоящий вельможа... За двадцать лет совместной работы я часто слышала, что так называли Джонни Старка. Называли за присущий ему блеск, за ту пышность, с которой он принимал гостей, за умение заставить метрдотелей обслуживать его особенно почтительно, за щедрые чаевые для одних и дорогие подарки для других; но то был грозный вельможа, необыкновенно требовательный, считавший, что "точность - вежливость королей", и потому не терпевший даже минутного опоздания; он отличался феноменальной памятью, что позволяло ему не забывать ни малейшей обиды, ни малейшей услуги; благодаря этому он был несравненным сотрапезником, обладал неисчерпаемым запасом веселых историй и, как никто, славился чувством юмора. Он всегда помнил, кто кому по душе и что кому по вкусу, умел подражать любому говору, быть может, потому, что немало постранствовал по свету. Он мастерски разыгрывает людей по телефону. Даже самые искушенные знаменитости попадались на удочку его вымышленным персонажам (некий импресарио из Аргентины сулил золотые горы, или арабский шейх, содержавший целый гарем, объявлял себя страстным поклонником...), по крайней мере пока длился разговор. Однако не всегда следует принимать за чистую монету его шуточки. Когда он, по собственному выражению, говорит или делает "глупости", то нередко прибегает к этому, чтобы скрыть свое беспокойство, тревогу, заботы, о которых не рассказывает даже самым близким. Прошло немало времени, прежде чем я его хорошо изучила, а я ведь сама очень скрытный человек; когда я встретила Старка, то совсем не разбиралась в людях, однако сразу же безотчетно доверилась ему. Меня, такую робкую от природы, не испугали ни его исполинский рост, ни красное родимое пятно на левой щеке, ни его голос, который он грозно повышает, когда на самом деле выходит из себя или делает вид, что сердится.    - Джонни?.. Да это лучший человек на свете! - говорит мне Нану Таддей.    Я вновь встречаюсь с ней во время "Теле-Диманш": мне предстоит еще пять недель подряд состязаться с другими соискателями. Она старается каждого поддержать, подводит нас к пианисту, который на репетициях аккомпанирует всем нам, самодеятельным певицам. Но я чувствую, что она испытывает какую-то трогательную симпатию к "малышке из Авиньона". Она приглашает меня пообедать у нее. Войдя в квартиру, я прежде всего ощущаю не запахи вкусных блюд, но аромат духов... Вокруг все благоухает. А путь к моему сердцу лежит, можно сказать, через обоняние! Мои восторги забавляют Нану, и она предлагает мне выбрать флакон туалетной воды из тех, что стоят у нее в ванной. Первая в моей жизни туалетная вода! Этот подарок скрепляет нашу дружбу.    Вот почему за столом я решаюсь спросить, отчего она больше не госпожа Старк, ведь она всегда так тепло говорит о нем. Она объясняет мне: такова жизнь, и хорошо понять характер Старка может только тот, кто знает, что в тринадцать лет он потерял мать, еще совсем молодую женщину (ей было всего тридцать три года). Он боготворил эту высокую красивую женщину, чуткую и добрую. После смерти матери мальчик, прежде кроткий как ягненок, стал злобным, как молодой волк; он сделался вожаком всех сорванцов, необыкновенно ловким и находчивым; этот здоровяк вытворял все, что ему хотелось, он отрастил длинные волосы, когда хиппи еще не было и в помине! Его не раз выгоняли из школы, потому что он приставал к девочкам!    - Я думаю, он всегда искал в женщине ту нежность, что была присуща его матери... Влюбиться в Джонни Старка - настоящая катастрофа! А стать его женой - и того хуже. Но для вас он будет прекрасным Пигмалионом.    Я не понимаю, что это значит. Возвратившись в квартиру Магали, сразу же хватаюсь за словарь, но не без труда нахожу нужное слово, так как думаю, что оно пишется "Пегмалион"!    Одно для меня становится очевидным: господину Старку не нравятся невысокие брюнетки. После высокой и белокурой Нану, после белокурой и высокой Николь я знакомлюсь с высокой рыжеволосой молодой женщиной. Она говорит мне:    - Я Надин Жубер, секретарь господина Старка.    На ней красивое манто "под леопарда", а в руках - прелестная сумочка: позднее я узнаю, что она "куплена у Гермеса". От Надин исходит тонкий аромат. Впечатление такое, будто у нее в руках букет цветов...    - Господин Старк просил, чтобы, как только вы освободитесь после репетиции, я привезла вас на авеню Ваграм сто двадцать два, он будет там ждать нас в своем рабочем кабинете.    Двадцать два - моя любимая цифра! Доброе предзнаменование. Я на верном пути. Это приводит меня в хорошее настроение. В машине я спрашиваю Надин, давно ли она работает со Старком.    - Еще бы! - восклицает она. - Уже целых четырнадцать лет! Я была моложе вас, когда поступила к нему на службу!    Она рассказывает мне, что собиралась работать в кино. Не артисткой, а ассистенткой режиссера. И потому по окончании школы записалась на курсы секретарш, чтобы изучить стенографию. Затем начала работать в одном артистическом агентстве, где была занята лишь половину дня. Она надеялась таким путем приблизиться к миру кино...    - Не хотите ли вы посвятить мне свободную половину своего рабочего дня? - спросил однажды приятель ее хозяина, высокий малый, который часто заходил в агентство "разузнать что-либо" об артистах.    Разумеется, это был он!    - Я совсем не разбиралась в делах эстрады, но с господином Старком... как говорится, не соскучишься, вокруг него все кипит! Сами убедитесь, если будете работать с нами. Он устраивал первые гастроли Жильбера Беко, а также выступления Лины Рено; она-то и убедила его попытать счастья в Париже, после того как приехавший с юга Лулу Гастэ рассказал, что он натыкался там на каждом шагу на афиши, извещавшие о концертах Ива Монтана. Их там было видимо-невидимо. Но Гастэ даже не подозревал, что господин Старк в ту пору сам расклеивал их, беря для этого напрокат трехколесный грузовой мотороллер!    Я представила себе, как дядя Джо разъезжает на мотороллере и расклеивает афиши, и расхохоталась так громко, что сидевшие в соседней машине люди оглянулись; Надин быстро нажала на кнопку, чтобы поднять стекло на дверце автомобиля.    - Короче говоря, работы у меня было столько, что господин Старк попросил меня трудиться у него весь день, так что я и думать забыла о кинематографе! - заключила она.    - Представляю себе, до чего приятно быть его секретаршей...    - Да что вы! Просто ужасно! Не бываешь свободной никогда: ни по вечерам, ни в воскресенье, ни в праздники. Сегодня мы в Париже, завтра - в Лондоне, затем в Нью-Йорке или в Токио. Телефон, телеграф, самолет... И никакой передышки... Но я не уйду от него, хоть осыпьте меня золотом!    Оказывается, Старк очаровал в первый же день знакомства не только меня одну!    В отличие от того, что я себе представляла, кабинет господина Старка в доме сто двадцать два на авеню Ваграм совсем не похож на служебные помещения нашей мэрии. Он скорее напоминает гостиную в богатой квартире. Белоснежные занавеси, ковер во всю комнату, на стенах - картины. Хорошо бы здесь посидеть, ничего не делая... Но у дяди Джо другие планы. Начиная с этого вечера я буду жить в Нейи - Николь уже все приготовила в комнате для гостей, Венсанс в полном восторге; а завтра займутся моими туалетами. Но самое главное - это песни.    - Чтобы победить в конкурсе "Игра фортуны", надо суметь правильно выбрать для себя песни. И не одну-две, а несколько... Тебе, возможно, придется выступать много недель подряд. Ну-ка, назови свои любимые песни!    - "Гимн любви"... (на его лице - недовольная гримаса). Да, знаю, госпожа Кольер находит, что я еще немного молода...    - Госпожа Кольер совершенно права. Ты еще цыпленок, а хочешь кукарекать!    Я кусаю губы. Старк спохватывается, треплет меня по щеке и мягко прибавляет:    - Не хмурься. Когда ты улыбаешься, то выглядишь гораздо милее. Обещаю: ты еще будешь "кукарекать", громко, на всю Францию! Запишем: "Гимн любви"... А что еще?    - Что еще? "Я знаю, как"... и... больше я и сама не знаю.    - Надо знать! Так все-таки знаешь ты еще что-нибудь или нет?    - Господин Старк... - приходит мне на помощь Надин, - вы ее совсем запугаете.    - Послушайте, Надин! Здесь же мой кабинет... Ну а песню "Исход" ты знаешь?    - Да, только не очень твердо.    - Придется ее выучить. Видишь ли, параллельно с участием в конкурсе "Игра фортуны" я хочу предложить тебе пробное турне. Или, если тебе больше нравится, небольшие гастроли. Ты поднимешь тряпку.    Я с испугом смотрю на него. Какую тряпку? Я мысленно представляю себе, что снова мою посуду.    - На нашем театральном языке тряпка - это занавес. Ты станешь выступать первой, как только поднимут занавес. А в качестве звезд будут Франс Галль и Юг Офрей, оба очень милые люди, сама увидишь. Итак, если все пойдет хорошо, 5 декабря ты примешь участие в конкурсе "Игра фортуны" и тебя будут смотреть восемнадцать миллионов телезрителей. 6 декабря ты выступишь в Дижоне, 7-го - в Женеве, 8-го - в Сент-Этьенне, 9-го - в Лионе, а 12-го - снова покажешься в конкурсе "Игра фортуны"... если будет на то соизволение божье.    Он говорит это походя, а я заявляю вполне серьезно:    - Господь бог всегда со мной.    Интонация, с которой я произношу эти слова, на мгновение озадачивает его.    - Ладно... - произносит он после паузы. - Отныне ты не думаешь больше ни о чем, кроме своих песен. Ты ни в кого не влюблена?    - Один человек, кажется, думает, что влюблен в меня, но я не влюблена ни в кого.    - Тем лучше. Когда человек влюблен, он не ест, не спит, не работает. Если хочешь добиться успеха, надо есть, спать и работать. Вот три секрета того, как сохранить голос и преуспеть. Иных секретов нет... Надин! Проводите ее!    - Надеюсь, вы ее не до смерти напугали?    Я покатываюсь со смеху. Старк с изумлением смотрит на меня:    - Ты смеешься, как гренадер... (Я таращу глаза.) Ладно, она, видно, не понимает, что это значит! Сама ты малышка, а хохочешь как великан. А так как больше расти ты, вероятно, не будешь, придется "укоротить" твой смех... До вечера.    На пороге я оборачиваюсь:    - Но папа, кажется, еще не получил контракта?    - Да! Да! Отпечатайте его, Надин.    "Да, да!" Как часто он "дакает", этот господин Старк - то открытый, как ковбой, то скрытный, как индеец, то надменный, как вельможа, то отзывчивый, как христианин. Таков этот человек, которому предстоит полностью изменить мою жизнь.    Я еще не знаю, что и я полностью изменю его жизнь.

Продолжение биографии