|
У меня такое чувство, будто меня подхватил и куда-то несет мистраль. Едва успеваю попрощаться с Магали: - Я скоро вернусь, и мы выпьем с тобой по чашечке кофе! ...Я еще не знаю, что не так-то скоро вернусь... - У вас только этот большой чемодан? - Да, Надин. - Я попрошу шофера снести его вниз. - Не стоит его затруднять, смотрите: я приподнимаю свой чемодан одним пальцем! В машине то и дело слышны взрывы смеха. Приходится снова прикрывать стекло на дверце автомобиля, чтобы не привлекать внимание прохожих. "Моя" комната в Нейи. Первая в моей жизни отдельная комната, вся в голубых тонах. Плюшевый медвежонок, которого я иногда заставляю пищать, чтобы позабавить Венсанс. Ванна, полная пены... совсем такая, какую принимала Мэрилин Монро: я видела снимок в иллюстрированном журнале. - Алло, мама!.. Такая пышная-пышная пена! Ты исчезаешь в ней, и сразу же исчезает усталость. Я привезу тебе несколько флаконов из Парижа! Меня всюду встречают с приветливой улыбкой - в доме на авеню Ваграм и на телевидении... Вот-вот начнется мое выступление на конкурсе "Игра фортуны", Нану и Надин взбудоражены. - Жоржетт Лемэр, видимо, выйдет из игры. Она разговаривает об этом с Роже Ланзаком. Меня гримируют. Я говорю себе: "Ну нет! Что ж это будет за победа, если она откажется?" Господин Коломб, приехавший из Авиньона, уединился в уголке с дядей Джо. Переговоры идут и там! Господи! Сделай так, чтобы они столковались. Проносится слух, наделавший много шуму: Жоржетт Лемэр снимает свою кандидатуру в пользу Мирей Матье! В чем причина? - Она уже подписала контракт с фирмой грампластинок, - говорит кто-то. Я не ощущаю волнения. Лишь твердую решимость. - Думай только об одном, Мими, о Публике. Выкладывайся, - шепчет мне дядя Джо. Он остается за кулисами вместе с господином Коломбом. Судорожно сжимаю свой позолоченный медальон. Перекрестилась. И вот я уже в лучах прожекторов. Мой голос уносится ввысь... Бурные аплодисменты. Коммутатор забит. Крики "браво!". Возгласы в толпе: "Новая Пиаф!" Меня оберегает мощная фигура дяди Джо. Даю автографы. Всюду, даже на улице, щелкают фотоаппараты. Какие они славные, эти люди! Я готова их всех расцеловать! - Самое трудное уже позади! - говорю я в машине. - Напрасно ты так думаешь. В твоей профессии самое трудное - всегда впереди. - А как с господином Коломбом? - В порядке! Мы пришли к согласию. Я была в этом уверена. И вовсе не потому, что до меня долетали отдельные фразы из их беседы. Господин Коломб по желанию моих родителей должен был стать одним из участников контракта. - Не вижу оснований, - объясняет мне Старк, - для того, чтобы господин Коломб и Комитет по устройству празднеств в городе Авиньоне могли стать участниками контракта с тобой, которая еще не стала профессиональной певицей. "Не могу же я спрашивать у города Авиньона позволения на те или иные действия! - сказал я. - Пусть каждый занимается своим делом. Ведь, делая ставку на мадемуазель Матье, это я, Старк, многим рискую. Мне предстоят расходы, которые не так-то скоро окупятся: надо надлежащим образом устроить Мирей в Париже, позаботиться о ее туалетах, подыскать преподавателей и прежде всего заняться репертуаром - она знает-то всего две-три песни. Что делаете для этого вы? А я тормошу самых лучших сочинителей песен, и они уже пишут для нее. Ибо нам нужна пластинка, и как можно скорее. Для того, чтобы пластинки раскупались, Мирей должна быть известна публике. Необходимы концертные выступления. Вы можете что-либо предложить? А я могу. Я добился того, что она будет петь в "Олимпии". И контракт будет составлен по всем правилам сведущим адвокатом". - Я буду петь в "Олимпии"?! - Через месяц. - Ой, мамочка! - Ты недаром разволновалась. Придется немало поработать... Улица Комартен. Служебный вход для артистов. Подумать только: всего три года назад Пиаф входила в эту дверь, входила... в сопровождении Тео Сарапо... На третьем этаже я испытываю потрясение: "Она здесь! В своем черном платье, охваченная отчаянием..." - Это портрет работы Киффера, он был воспроизведен на ее афише, - говорит мне Бруно Кокатрикс. Портрет висит на стене за письменным столом Бруно, прямо над его креслом, занимая тем самым почетное место... - Вы ее очень любили, господин Кокатрикс? - О, милая моя девочка, мало сказать "любил"! Джонни это хорошо знает. Если б не Эдит, не было бы больше и Олимпии". Он предлагает Старку сигару: - Берите смелее: мои сигары такие же, как ваши! - Те самые, которыми я вас угощал... - Нет, это те, которыми я вас угощаю! Оба улыбаются, а я смеюсь во все горло. Мой громкий хохот заставляет господина Кокатрикса удивленно поднять брови. Джонни говорит ему, что к этому придется привыкнуть: "Она либо громко смеется, либо горько плачет. Стоит только заговорить с ней о Пиаф, и она тут же разрыдается". - И все же я снова заговорю о ней с вами, милая девочка, так как я только что сказал вам сущую правду. Если бы Пиаф не пришла мне на помощь, я, пожалуй, не мог бы теперь здесь с вами беседовать, пока готовят ваш контракт для участия в программе Саша Дистеля и Дайон Уорвик! Выпустив клуб дыма, он делает паузу, ожидая, быть может, моей реакции на магические слова "ваш контракт", но это уже забота Джонни. Меня же интересует то, что он рассказывает об Эдит Пиаф. Мягким, бархатистым голосом, доверительно глядя на меня своими зеленовато-серыми глазами, он рассказывает о том, как четыре года тому назад уже собирался "закрыть лавочку". Как ни странно, неслыханный успех ревю Жозефины Бейкер в какой-то мере осложнил положение "Олимпии". Он рассчитывал, что Жильбер Беко вновь привлечет внимание публики к песенным программам, но Беко был вынужден внезапно прервать свои выступления. Оказавшись в критическом положении, Бруно попытался заменить его другими певцами, однако... - Такого, как Жильбер Беко, не заменишь, и поскольку в нашем деле постоянно ходишь как по канату - думаю, Джонни со мной согласится, - после двух концертов, ознаменованных полным провалом, я уже решил было закрыть "Олимпию": у меня не хватало ни душевных сил, ни средств. Я впал в отчаяние. И тогда Пиаф, которая сама лишь недавно перенесла немало тяжелого, каждый день звонила мне по телефону. Вы и представить себе не можете, милая девочка, какой поддержкой служит нам дружеское участие, когда близится катастрофа... Эдит этим не ограничилась: зная, что только ей одной под силу обеспечить "Олимпии" полный сбор и тем самым помочь мне избежать краха, она выступала здесь три месяца подряд. Да, она спасла меня от банкротства... Вот почему в моем кабинете висит и всегда будет висеть ее портрет... А теперь поговорим о вас. Милая девочка, когда я увидел вас в "Теле-Диманш", то немедленно позвонил Джонни... Но он, оказывается, уже сидел у телевизора. Я хочу этим сказать, что верю в вас. Однако... Я чувствовала, что он произнесет это слово! Однако он не верит в новую Пиаф. И спрашивает себя, не рано ли выпускать меня на сцену, когда я пою только те песни, какие пела Пиаф. Джонни замечает, что они это уже обсуждали, что у меня действительно еще нет своего репертуара, но все же интересно увидеть, как меня примет публика. - Ей нужно выступить на вашей сцене, выдержать это испытание. - Имея за душой только три песни Пиаф? - Да, пока она ничего другого не поет. Не должен же я вам объяснять, что хорошая песня на улице не валяется. Я всех подниму на ноги, но придется ждать месяца два, три, а то и четыре... Я же хочу, чтобы ваша публика познакомилась с ней поближе уже сейчас. Это пойдет Мирей на пользу. Над сигарой поднимается дымок, и голос Бруно звучит мягко: - Конечно, конечно... Но это рискованно. Разумеется, если вы вступаете в игру, я буду вместе с вами. Ну а вы что скажете, милая девочка? - Я счастлива, когда пою! И... мне очень нравится играть. Но проигрывать я не люблю. И я покатываюсь со смеху. - Хорошо, что ты поешь гораздо приятнее, чем смеешься, - говорит дядя Джо, когда мы спускаемся по лестнице. Старк решил, что во время моих пробных гастролей в провинции я буду выступать в своем скромном черном платье. А для "Олимпии" мне подберут другой туалет. - Кстати, я хочу купить тебе новый чемодан. - Нет-нет! Пусть у меня остается прежний! - Он слишком велик. И недостаточно прочен. - Это мой талисман. Я с ним никогда не расстанусь. - Честное слово, ты так же суеверна, как Пиаф! - Кто бы говорил! Я сама видела: на днях, опрокинув стоявшую на столе солонку, вы тут же набрали щепотку соли и перебросили ее через плечо! Он согласился с моими доводами насчет чемодана, и потому я охотно приняла от него в подарок шкатулку с набором косметики. Это была моя мечта. Я побывала вместе с Николь во многих магазинах, но парфюмерные мне нравились больше всего. Я не уставала любоваться красивыми футлярами и изящными флаконами. (По правде говоря, я придаю большее значение их форме, чем содержимому. Такое пристрастие я сохранила на всю жизнь.) О, эта беготня за покупками, она просто опьяняет тебя... Какой красивый пуловер в витрине! Входим в магазин. Мне показывают множество свитеров. Я всегда питала слабость к лиловому цвету. - Но это просто ужас! - восклицает Николь. - Такой пуловер впору носить только старым дамам! Николь знает, что говорит. Ведь она была манекенщицей. Она не менее элегантна, чем красотки на страницах иллюстрированных журналов. Все платья у нее выше колен, а мне такая мода не по вкусу. Николь протягивает мне синий пуловер, затем красный... - А могу я взять еще и желтый? Ведь у меня пять младших сестер, и когда мне надоест носить синий, красный и желтый, я подарю эти свитера Матите, Кристиане и Мари-Франс. Но сколько они все вместе стоят? Николь отвечает, что это не моя забота. Платить будет Джонни. Я должна запомнить раз и навсегда: мне не надо думать о деньгах, я должна думать только о своей внешности, о том, чтобы стать как можно более привлекательной... - Алло, мама! Помнишь, когда я торопилась в концертный зал, опаздывала и была этим очень взволнована, я потеряла свою шапочку из искусственного меха, ту самую, что купила на рынке за десять франков! - Конечно, помню, бедняжка ты моя! У тебя в ней никогда не мерзли уши! - Так вот, теперь у меня есть другая. Из норки! До меня доносится возглас удивления. Новость обегает бакалейную лавку.... На следующий день первая встреча с парикмахером Николь, его фамилия Эльрод. Надин объясняет ему, что мне надо сделать чуть более пышную прическу... Затем мы встречаемся с Николь, которая ожидает нас у своего портного - Луи Феро. Она неумолима: он будет шить мне платье выше колен! - Она очень упряма, - говорит Николь. - Ни за что не хочет показывать свои ноги. - Очень жаль, у нее такие стройные ножки. Я краснею до корней волос. Впервые я раздеваюсь в присутствии мужчины... К счастью, он из Арля! То есть "почти земляк". Он живо рассказывает о своих краях, и я забываю, что стою перед ним в бюстгальтере. - Будем шить и вечернее платье? - Пока не будем. Сейчас нам надо спешить. Она уезжает на гастроли. Мы еще придем к вам позднее! - Алло, мама! Знаешь, мне слегка взбили голову. Ну, волосы, я говорю о волосах... А еще мне заказали черное платье, все расшитое розовым шнуром. Но папе передай, что на сцене я буду выступать в том платье, какое он мне подарил! Так решил дядя Джо. Думаю, папа будет этим доволен... Нет, мама, приехать я никак не могу. Если б ты знала, сколько у меня работы! Каждый день я репетирую в "Олимпии". - Уже на сцене? - Нет, не на сцене. В студии на пятом этаже. С господином Бирсом, пианистом самого Азнавура. - Бирс? А он часом не с юга? Я ведь когда-то знала одного Бирса, он приходил в мэрию за хлебной карточкой... - Нет, мама, не думаю. Он очень милый... Я совсем забыла сказать тебе, что в парикмахерской я пошевелиться не могла: там одновременно трудились над моими пальцами на руках и пальцами на ногах! Представляешь, какой у меня был дурацкий вид?! Да, успокой папу: лак они употребляли не красный, а бесцветный! - Может, ты заедешь домой после "Теле-Диманш"? - Нет, мама! На следующее же утро я уеду в Дижон... Гастроли... Я о них так мечтаю. Ведь это мое первое настоящее путешествие... У меня слегка защемило сердце, когда дядя Джо сказал, что он с нами не поедет: у него в Париже много дел, начинают поступать песни "для мадемуазель Матье", он должен их прослушать, а потому присоединится к нам где-нибудь по дороге. Я отправлюсь в машине вместе с Жоржем Каррьером, это его служащий, отвечающий за гастроли. Жорж - высокий худощавый человек с длинным носом и приветливой улыбкой. Место сбора - Дижон. И все мы, участники гастролей, будем жить в одной гостинице. Юг Офрей, самый известный участник наших гастролей, приезжает со своими музыкантами. В прошлом году он ездил на гастроли вместе с Сильви Вартан. Он сразу же очаровывает меня: Юг похож на высокого, очень стройного ковбоя, такого худого, что, если он спрячется за березой, его не увидишь... Во время репетиции он произвел на меня большое впечатление. Что бы он ни взял в руки - гитару, губную гармонику или свирель, - любая мелодия в его исполнении, веселая или печальная, рождает ощущение широких просторов. Я смотрю на его орлиный профиль и вслушиваюсь в бархатный, чуть приглушенный голос, он особенно волнует меня, когда Юг поет: "Жила на свете Фанни" или "Не думай больше ни о чем - все хорошо". Вторую из этих песен я бы сама с удовольствием пела. - Ее сочинил Боб Дилан, - говорит мне Офрей. Это имя мне не знакомо, и Юг объясняет, что Боб - живущий в Соединенных Штатах знаменитый певец, который сам пишет свои песни. Юг не высмеивает меня за то, что я всего этого не знаю. Во время длительной поездки по этой стране ему и пришло в голову создать свой вокально-инструментальный ансамбль - певцу аккомпанируют только струнные инструменты, как это принято в ковбойских фильмах, когда там танцуют... Мне очень нравится его ансамбль; то, что музыканты играют, совсем не походит на поп-музыку. Я бы охотно слушала их каждый вечер, стоя за кулисами, но господин Каррьер решительно против. Я должна вовремя ложиться спать, таков приказ господина Старка. На моем лице появляется гримаса: я бы с большим удовольствием слушала Юга Офрея! Нет, нет, я должна много спать, чтобы восстанавливать свои силы после утомительных переездов, а не то... словом, надо беречь голос! Я буду каждый вечер уходить с концерта вместе с Франс Галль. Когда мне сказали, что она "американская звезда", я, понятно, призналась, что считала ее француженкой. Общий смех. Оказывается, "американская звезда" - это эстрадный термин: так называют известную певицу, которая выступает в конце первого отделения концерта перед самым антрактом (во втором отделении обычно выступают те, чьи имена венчают афишу). Ладно, теперь буду знать... Франс Галль очень мила. На гастролях ее сопровождает отец: поняв, что я чувствую себя одинокой, она тотчас же предлагает: - Если хочешь, давай вместе пользоваться моей артистической уборной. С каким удовольствием я перетаскиваю к ней свое черное платье и шкатулку с косметикой из каморки, на двери которой написано мелом "Мирей Маттье"... Они вставили в мою фамилию лишнее "т", но обижаться не на что, ведь меня здесь совсем не знают... Я даже не значусь а афише, дядя Джо мне объяснил: все произошло так быстро... Напечатать новую афишу не успевали... А потом это даже неплохо - легче будет понять, как меня принимают. Вспыхивает свет прожекторов, и неожиданно для публики объявляют, что сейчас выступит юная победительница "Теле-Диманш". Я выхожу на сцену и... что делается! Я еще не успела и рта раскрыть, а в зале гремят аплодисменты, как в воскресенье, когда я победила на конкурсе! - Алло, мама! Представь себе, здесь меня встретили так, как провожали после выступления на конкурсе! - Я не понимаю, о чем ты говоришь! Как у тебя все прошло в Дижоне? Ведь там ты выступала перед совсем незнакомой публикой, не той, что в Париже! Со своей стороны господин Каррьер звонит дяде Джо: - Малышка потрясла балаган. Она снискала не меньший успех, чем Юг. "Балаган" - еще одно словечко из театрального жаргона, оно пополнит мой запас. А еще одно выражение я услышала от Франс: - Знаешь, ты для меня не подарочек! Но произнесла она эти слова как-то по-доброму. Я это хорошо почувствовала, наблюдая за ней из-за кулис. Не так-то легко после "Гимна любви" петь "Они любят леденцы"... Я причинила ей, по правде говоря, немало хлопот. После концерта ее отец провожает нас обеих в гостиницу, точно двух сестер. В их обществе я чувствую себя как дома и часто вспоминаю своих. В этом семействе все связаны с музыкой. С восторгом я вскоре узнаю, что сам папа Галль закончил Консерваторию и написал кучу песен для Эдит Пиаф и Шарля Азнавура; когда я слушаю одну из них, "Мамочка", у меня всякий раз слезы выступают на глазах. Я не решаюсь спросить, не согласится ли он написать что-нибудь и для меня (мне ведь нужны новые песни), так как понимаю, что он должен прежде всего думать о собственной дочери. Недавно он сочинил для нее песню "Чертов Карл Великий", мы любим распевать ее хором, а потом нам самим становится смешно. Я спросила у Франс: - Ты была знакома с Пиаф? - Еще бы! Я часто приходила в ее артистическую уборную в "Олимпии" вместе с папой. Как я ей завидую! Общим воспоминанием это, увы, для нас никогда не станет. Но у Франс и у меня есть кое-что общее: как и мой отец, ее мама пела в церкви и у нас обеих есть братья-близнецы. Впрочем, сходство на этом кончается, ибо братья Франс - музыканты и выступают с ней. И я начинаю мечтать: если бы Режи и Ги научились бренчать на гитаре, они бы тоже ездили со мной на гастроли. Ну, время покажет, им сейчас только тринадцать лет! Франс рассказывает мне и о своем дедушке-органисте, он - один из создателей ансамбля "Маленькие певчие". Я просто обожаю этот ансамбль! У меня есть пластинка с их рождественскими песенками. Потом она рассказывает мне о том, что недавно получила большой приз Евровидения. Сущий кошмар! На репетиции музыканты оркестра освистали ее: им, видите ли, не понравилась песня "Восковая поющая кукла"; а когда победу присудили Франс, ее соперница-англичанка пришла в ярость и чуть было не вцепилась ей в волосы! - Да, беспокойную профессию мы себе выбрали! - Но ведь мы ее лю-бим, лю-бим! - Тише! Ведь в соседних номерах уже едят! - останавливает нас папа Галль. Я бы охотно просидела с ними всю ночь, но надо идти спать. Мы расходимся по своим комнатам. И тут меня охватывает тревога. Впервые в жизни я остаюсь одна, совсем одна. В доме дяди Джо двери в мою комнату и в комнату Венсанс оставались открытыми. Здесь, в гостинице, я запираюсь на ключ. Тут все мне кажется странным, будто я в чужой стране. Мне страшно. Сама понимаю, что это глупо, но мне страшно. Я никак не могу уснуть в большой и холодной постели. Ведь я с самого детства привыкла ощущать по ночам тепло, исходившее от спящих рядом сестер. А наш дружный смех... О, как мне, оказывается, не хватает дома. Я вспоминаю, как поправляла одеяло на младших братьях, как нежно укачивала крошку Беатрис... На следующий день в Сент-Этьенне было и того хуже. Доносившиеся в мой номер звуки казались мне еще более страшными, ночные призраки - еще более грозными, одиночество угнетало еще сильнее. Как, должно быть, удивились бы зрители, которые вечером на концерте кричали мне "браво!", если б увидели, как я рыдаю ночью, уткнувшись в подушку, и не решаюсь потушить свет. По дороге из Сент-Этьенна в Лион господина Каррьера, украдкой наблюдавшего за мной, встревожило мое самочувствие. Я сказала ему, что плохо сплю в непривычной обстановке. Он посоветовал мне немного вздремнуть в гостинице после обеда. - О нет! Я хочу непременно присутствовать на репетиции... Я чувствую себя хорошо только там, где мы даем концерт. Здесь я как бы обретаю семью. Негромко подпеваю Югу и его ансамблю. Внимательно наблюдаю за тем, как Франс двигается по сцене. Скоро поднимут занавес, я выступаю первой, а потому нет никакого смысла уходить из артистической уборной в гостиницу. Я смотрю, как Франс гримируется. Попутно она замечает, что я злоупотребляю румянами. И что карандаши для бровей надо затачивать острее. Я счастлива. Но когда занавес опускается в последний раз и надо возвращаться в гостиницу, я мрачнею так, что папа Галль обращает на это внимание. - Терпеть не могу ночи, - объясняю я. - Ну, в этом отношении ты совсем не похожа на Пиаф! Когда в Женеве появляется наконец дядя Джо, я не скрываю своей радости. Он присутствует на репетиции и... ничего мне не говорит. Стало быть, все идет хорошо. Вечером я не вижу его за кулисами, видимо, он смотрит на нас из вала. Заканчивается последнее наше выступление на гастролях, и Старк угощает их участников скромным ужином. Все веселятся, на душе у меня так хорошо. Артисты наперебой рассказывают занятные истории. Одна из них - об Азнавуре, она относится к тому времени, когда он выступал вместе с Пьером Рошем. Шарль, стеснявшийся своего маленького роста, носил обувь на толстой подошве. Партнеры отправились с визитом к импресарио, который собирался их ангажировать; увлекшись разговором, Азнавур закидывает ногу на ногу; заметив его толстенную подошву, импресарио наклоняется к Рошу и шепчет: "Он что, колченогий?!" Ничего не заметивший Шарль продолжает разглагольствовать и машинально закидывает теперь другую ногу. И тогда импресарио восклицает: "Да он хромает на обе ноги!" Другая история - о Бурвиле: однажды он пришел к своему аккомпаниатору, аккордеонисту Этьену Лорену, и увидел, что тот, запыхавшись, таскает к себе в квартиру мешки с углем. "Подожди, старина, я тебе малость помогу!" С этими словами Бурвиль взваливает себе на спину мешок, относит его наверх, спускается по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек, и берется за другой мешок. Привратник в бешенстве выскакивает из швейцарской, вырывает мешок у него из рук и кричит Лорену: "Как у вас только совести хватает - позволяете господину Бурвилю таскать для вас уголь!" Рассказывая об этом случае, Бурвиль всякий раз прибавлял: "Вот каким образом я заметил, что стал знаменитостью". Затем следует история о Мартене... Потом история о Барклее... Я не привыкла ложиться так поздно. Веки у меня слипаются, и дядя Джо отправляет меня спать. Завтра нам еще нужно перед отлетом в Париж сделать некоторые покупки... Я прощаюсь с другими участниками гастролей, но, думается, ненадолго. Юг должен в марте выступать в "Олимпии", я обещаю непременно побывать на его концерте. Франс со своей стороны обещает посмотреть программу Дистеля, в которой я собираюсь участвовать. В действительности же встретиться надолго нам так и не удастся. Наши пути будут лишь изредка пересекаться. Утром я мчусь по улицам Женевы, будто гонимая ветром. А ветер тут, надо сказать, довольно сильный. Дядя Джо с нескрываемым любопытством поглядывает на кашне, которым я обмотала шею. - Это ради голоса, - объясняю я. - Лучший способ простудиться. Сними немедленно. - Но я так боюсь потерять свой голос. Ведь это все, чем я владею! - Скорее уж ты потеряешь свой взгляд, кончик носа или волосы... До чего они богаты здесь, в Швейцарии! Они устроили огромный фонтан посреди озера, просто так, для красоты. А какие всюду роскошные магазины, в них все, что нужно, чтобы отпраздновать Рождество. Рождество... это будет первое Рождество, которое я проведу не дома. Нужно каждому купить подарок, никого нельзя забывать... - А что купить тебе самой? - Пару туфель. - Может, лучше скромное ожерелье? - У меня есть позолоченный крестик. - А небольшой браслет? - Не люблю драгоценностей. Лучше туфли. И мы отправляемся на поиски заветных туфель, которые не так-то легко найти, когда носишь обувь тридцать третьего размера. Все те, что нам показывают, слишком велики для меня. Джонни замечает, что у жительниц Швейцарии большие ноги и мы только понапрасну снашиваем подметки! Быть может, стоит заходить в секции, где продают обувь для девочек? Я возражаю, что девочки носят туфли без каблуков, а я непременно хочу иметь туфли на каблуках, пусть не слишком высоких... Но туфли должны быть непременно на каблуках! И мы продолжаем ходить по магазинам, пока наконец не находим совершенно неожиданно - очаровательные туфли... Из красной кожи! Они мне как раз по ноге, и каблук такой, какой нужен, и по цвету они будут гармонировать со шнуром, украшающим платье, которое шьет мне господин Феро. Какое счастье! Но когда мы возвращаемся в Нейи, Николь восклицает: - Какой ужас! Что это такое? Туфли красного цвета! Все будут смотреть на них, а на твое лицо и не взглянут! И на следующий день для меня заказывают туфли, по мерке. Черные. Дядя Джо приготовил мне сюрприз. Он приказывает задернуть шторы в комнате. Подвешивает экран. Вот красота! Будем смотреть фильм! - И не просто фильм, - говорит Джонни. - Фильм о тебе. Я снял его в Женеве. Ах! Теперь понятно, почему он был не за кулисами, а в зале. Фильм начинается... Нет, это невозможно... Неужели это я?! Старк вырезал все кадры, где мне аплодировали и кричали "браво". И оставил только те, где я пою три свои песни. Он снова зажигает свет.. Щеки у меня пылают. - Как ты себя находишь? - Я просто ужасна! Смутно надеюсь, что он запротестует. Напрасная надежда. - А вы... как вы меня находите? Он сухо отвечает: - Настоящее пугало! Кровь отливает от моего лица. Теперь я бледна как полотно. Сердце мое леденеет. Едва слышно я спрашиваю: - Что ж теперь делать? - Для начала еще раз посмотрим фильм. Снова мелькают кадры. Время от времени Джонни останавливает киноленту: - Погляди... погляди, как ты вышла на сцену! И как ходишь! А что ты выделываешь рукой? Посмотри на свой рот, зачем ты так гримасничаешь? Сущая мука снова и снова смотреть на то, как я исполняю три свои песни... Опять загорается свет. Я отваживаюсь выговорить чуть слышно: - И все же... ведь мне аплодировали... - Ты только что все сама видела. Остерегайся аплодисментов больше, чем свиста. Они аплодировали тебе потому, что ты их умилила своей славной мордашкой и сильным голосом. А также трогательной историей твоей жизни. Как известно, все любят волшебные сказки. - Что ж мне теперь делать? - Работать... Но все-таки я должен тебя и похвалить. Ты умеешь держать удар. А это важнейшее качество настоящего боксера. Скоро сама убедишься, что наша профессия не так уж далека от бокса. Да, мне крепко досталось. Но, как сказал Джонни, я умею "держать удар"! - Сколько времени осталось до моего выступления в "Олимпии"? - Одиннадцать дней. - За такой короткий срок я не усвою всего, что нужно. - Конечно, не усвоишь. Даже не старайся усвоить. Думай о том, от чего надо избавиться. Прежде всего не гримасничай. Не размахивай рукой. Не двигайся как заводная кукла... Я подскажу тебе верный способ: думай обо всем этом перед сном. И все придет само собой ночью, когда ты спишь. А днем будешь лишь "подхлестывать" себя. Покончено с беготней по магазинам - и обувным, и парфюмерным. Теперь у меня только один маршрут: Нейи - "Олимпия", "Олимпия" - Нейи, Нейи - "Олимпия". В студию на пятом этаже дома на улице Комартен пианист Анри Бирс всегда приходит замерзший. Он не любит зимы. И говорит: - Бррр.... Одна нога у меня застыла, а другая онемела! Я прыскаю со смеху. Посмеяться полезно, это прочищает горло. Время от времени к нам заглядывает Бруно Кокатрикс: - Дело идет на лад, девочка? - Да, дядюшка! Позднее появляется Джонни и внимательно слушает. - По-моему, она берет чуть ниже, не так ли? - Да, с ней это бывает. - Будь внимательна, Мирей, ты немного детонируешь. - Хорошо, Джонни. Буду послушно следовать за Бирсом. Участие в "Теле-Диманш" стало для меня привычным. Прихожу. Побеждаю. Однажды меня фотографируют вместе с Эдди Барклеем и Шарлем Азнавуром, я стою между ними. Оба ко мне очень хорошо относятся, я это чувствую. Шарль написал для меня две песни. Эдди намеревается выпустить мою первую пластинку. Разумеется, когда я разучу все нужные для нее песни. В ближайшие два месяца дяде Джо предстоит прослушать четыреста пятьдесят песен... - Ну и как? - спрашивает у него Барклей. - Косяком идут избитые мотивы. Совсем не то, что надо. Все еще пишут, как писали для Пиаф. - Ее еще не так скоро забудут. - Пока это идет на пользу Мирей. Я подписал контракт на ее участие в "Шоу Эда Салливена". - Не может быть! - Может. 3 марта мы уже будем в Нью-Йорке. Вот как я узнаю о том, что мне предстоит открыть Америку. Эдди никак не может опомниться от такой новости. "Шоу Эда Салливена" - самая знаменитая в Соединенных Штатах телепередача. Самые известные артисты настойчиво добиваются участия в ней. - Так вот, а мне это удалось с непостижимой легкостью. Согласие было получено с обратной почтой. Недели две назад я поднял на ноги всех своих друзей: сообщил Лесли Грейду в Лондон и моим постоянным корреспондентам в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе: "Редкостное сочетание - голос, как у Пиаф, и прехорошенькая"... Я прислушиваюсь. Оказывается, дядя Джо, который то и дело бьет меня по больному месту, все же считает, что я безусловно подаю надежды. Наши взгляды встречаются. И, словно угадав мои мысли, он говорит: "Я же предупреждал, что путь тебе предстоит нелегкий!" А между тем он приготовил для меня замечательный сюрприз: я смогу на денек наведаться в Авиньон, чтобы вручить рождественские подарки, ведь провести праздник в кругу родных мне не удастся. Чтобы обернуться быстрее, лечу самолетом. Наконец-то мой объемистый чемодан нашел себе применение! При моем появлении квартал Круа-дез-Уазо, можно сказать, бурлит. В доме у нас собрались не только четырнадцать членов семьи Матье, но и тетя Ирен, и двоюродная бабушка Жюльетт, не говоря уже о кузенах и кузинах, соседях и соседках... В руках у меня плитки швейцарского шоколада, куклы, бархатные чепцы, купленные в Женеве... На меня смотрят как на фею, у всех счастливые лица, и я радуюсь вместе с ними. Мама приготовила тринадцать порций праздничного десерта (если поешь его, будешь счастлив весь год), а папа поставил рождественские ясли. Они обогатились новыми фигурками. - Посмотри, Мими! К стаду я прибавил еще несколько барашков. А у волхвов теперь не один верблюд, а три - это гораздо правдоподобнее. Папу явно растрогал мой приезд: - Знаешь, твой папа всхлипывал, сидя у телевизора! Все теперь с ним здороваются на улице. И говорят друг другу: "Это отец Мирей Матье!" Перед прощанием в комнате наступает молчание. Кажется, даже Беатрис понимает важность происходящего. Сидя у мамы на руках, она таращит глазенки на Роже Матье, который, не снимая шляпы, говорит своей старшей дочери: - Мирей... ты славная девочка. Всегда оставайся такой. Будь простой и серьезной, чтобы служить примером остальным. - Хорошо, папа. Больше я ничего не говорю, потому что не в силах вымолвить ни слова. Целую всех подряд - и больших, и маленьких. Вокруг плачут непонятно отчего. Оттого, быть может, что всякая разлука слегка надрывает сердце, даже если она и сулит счастье. Я сажусь в машину с дядей Джо. Заслышав шум мотора, дети выскакивают на улицу. Они бегут за нами в облаке пыли и кричат: - Мими! Мими! Будет ли публика любить меня так же, как они? Моя артистическая уборная помещается высоко - на четвертом этаже, самом оживленном в "Олимпии"; расположена она рядом с уборной танцоров. Все они хороши собой, особенно их наставник Джордж Рейч. Это американец - очень светлый блондин с прозрачными глазами. Он так красив, что я заглядываюсь на него. - Не слишком предавайся мечтам, - с улыбкой говорит мне одна из танцовщиц, поправляя на себе трико. - Девушки его мало занимают! Я не понимаю, что она этим хочет сказать... На том же этаже, что и сцена, находится сдвоенная артистическая уборная звезды, вернее сказать, "американской звезды", и бар для артистов. Это последнее место, где еще можно перемолвиться словом. Кресел здесь нет, только круглые высокие табуреты перед стойкой, которая тянется вдоль стены, а над ней развешаны всевозможные афиши. Рабочие сцены и артисты, иногда в сопровождении друзей, пришедших их повидать, заглядывают сюда, чтобы провести время между репетициями или перед выходом на сцену, выпить прохладительные, а порой и горячительные напитки. За стойкой буфетчица - белокурая, пухленькая, забавно накрашенная и очень веселая женщина, которую зовут... Мими. Она приносит напитки в артистические уборные. Подбадривает тех, кто робеет, поднимает дух артиста, который, уходя со сцены, похлопывает себя по животу ("Полный провал!"), наливает в торжественных случаях шампанское в бокалы и, как заправская медицинская сестра, прописывает подкрепляющие напитки. Спиртное у нее всегда под рукой. - Пожалуйста, стакан апельсинового сока, мадам. - Милая Мими, называй меня просто Мими! Очень быстро она становится для меня "своей". Разумеется, почти всегда здесь бывает "дядюшка" Кокатрикс; невозмутимый (я ни разу не видела, чтобы он спешил, и ни разу не слышала, чтобы он повышал голос), он всегда говорит ровным тоном, а на губах у него неизменно играет улыбка. - Он даже когда проигрывает, все равно улыбается, - замечает Мими. - А где он проигрывает? - Скажем, на скачках, или когда концерт проходит неудачно. - Но ведь зал всегда полон. - Полон-то полон, да не всегда публика довольна! Ведь зрители у нас не слишком спокойные. А уж если они начинают шикать! "Шикать" - еще один глагол, обогативший мой словарный запас. Именно это словечко употребил Кокатрикс, когда речь впервые зашла обо мне. - Боюсь, как бы ее не ошикали... из чувства протеста. Поверь мне, Джонни. Ведь люди так любили Пиаф. Они до сих пор еще скорбят о ней. И могут возмутиться тем, что другая певица использует ее репертуар. - Но большинство телезрителей проголосовало за нее. - Знаю. Но одно дело - телевидение. И совсем другое - "Олимпия". Тут, я бы сказал, было владение Пиаф. Ну, ладно! Поживем - увидим... Естественно, я не принимаю участия в этом споре. Но часто вижу, как они о чем-то шушукаются, покуривая сигары. Пока я счастлива. Ведь театр - как одна большая семья. Тут все между собой на "ты", здесь смеются, поют, подшучивают друг над другом, делят и радость и горе, расхаживают в халатах; если надо - помогут одеться перед выходом на сцену. Жена моего "дядюшки", Полетт Кокатрикс, следит за порядком. Главная ее забота - костюмы. Почему я называю ее кузиной? Должно быть, потому, что она слишком моложава, чтобы называть ее тетушкой. Их дочь Патриция - все зовут ее Пат - полгода назад вышла замуж. - Ах, если б ты это видела! - рассказывает мне Мими. - Какая поднялась суматоха! Использовали свободный день между выступлениями советских и израильских артистов. Едва опустился занавес после заключительного представления Московского мюзик-холла и последний зритель покинул зал, из оркестра тут же убрали кресла. Оркестровую яму закрыли большим помостом. Повесили огромную люстру, украшенную множеством лент. Корзины цветов, прибывавшие отовсюду, разместили вдоль занавеса из красного бархата. Установили стойки с различными кушаньями, задрапировали красной материей служебный выход, через который в тот вечер прошли три тысячи приглашенных. Оставалось только открыть бал! А на следующий день - гоп! - все расставили по местам, и "Олимпия" снова стала "Олимпией", на ее сцене начал свои гастроли Израильский мюзик-холл. Свадьба дочери - самый великолепный спектакль, поставленный Бруно! Патриция, чью свадьбу сыграли с такой пышностью, осуществляет связи с прессой. Она немногим старше меня, у нее чудесные зеленые глаза, а волосы - как у итальянской мадонны. - Только что появилось сообщение о твоей предстоящей поездке в Нью-Йорк, - говорит она. - И журналисты хотят получить у тебя интервью. - Нет-нет, только после премьеры, - возражает Джонни. Я довольна его решением. Если я чувствую себя в обществе артистов как рыба в воде, то когда меня окружают журналисты и забрасывают вопросами, мне начинает казаться, что я опять сдаю экзамен на школьный аттестат. И я начинаю запинаться на каждом слове. В конце концов разрешают побеседовать со мной Терезе Фурнье. Я нахожу, что она очень мила. Это она поместила первую заметку обо мне в газете "Франс-суар". Кажется, я немало удивляю эту рослую красивую девушку. - Ты читаешь "Лизетту"?! Но ведь это журнал для девочек. - Я к нему привыкла. - Ты уже летала самолетом. Какое у тебя осталось впечатление? - Впечатление?.. Летишь и ничего не видишь. - Итак, ты собираешься в Нью-Йорк? - Да. - И будешь пить там виски? - Я уже пила его в Женеве, оно входило в состав коктейля. А также ела лангуста. Впервые в жизни. - Ну и как? - После этого мне нездоровилось. (Она потом напишет: "Ничто ее не удивляет, ничто не приводит в восторг".) - Ты хорошо помнишь тот день, когда увидела Пиаф? - Не знаю... Кажется, это было на Рождество. Я сидела дома, в столовой, вместе с Кристианой, а Пиаф исполняла песню "Милорд", со мной творилось что-то... невообразимое... не знаю, как это выразить... если бы мне сказали: "Иди и ухаживай за ней", я бы тут же согласилась. (Она напишет: "Трудно вообразить себе, что почувствовала эта еще мало что пережившая девочка, встретившись, пусть даже заочно, с Эдит Пиаф, женщиной, обуреваемой страстями".) За несколько часов до премьеры Надин, которая наводила порядок в моей артистической уборной и охраняла ее как верный страж, неожиданно обнаружила, что у меня нет манто и не в чем будет пойти на ужин, который устраивает Бруно Кокатрикс! Ведь все происходило в такой спешке! Совершенно необходимо хотя бы легкое черное манто, которое можно надеть поверх моего платья, сшитого Феро. И вот она уже мчится на улицу Комартен, чтобы разыскать для меня подходящее манто, а зимний ветер развевает ее густые рыжие волосы... В театре творится бог знает что. Чтобы порадовать мужа, оставшегося в Америке, Дайон хочет непременно поговорить с ним и выходит из себя, потому что никак не удается установить связь. Главный электрик Дуду приходит в ярость, так как не работает один из прожекторов. Кто-то из танцоров вывихнул лодыжку. Надо ли посылать за врачом? Полетт упрекает меня в том, что я чересчур накрасила глаза. Она говорит, что я, видно, вообразила себя участницей аттракциона Бруто (этот комический номер попал к нам из Италии и пользовался таким успехом в программе Клода Франсуа, что Бруно вновь включил его в программу Петулы Кларк, а затем и в нашу программу. Они вымазывают сажей все лицо и даже зубы, чтобы казаться беззубыми, и Альдо намеренно улыбается во весь рот, стремясь рассмешить меня). Патриция на бегу целует меня и направляется к выходу встречать журналистов. Волнуюсь ли я? И да, и нет. Я должна победить. Надин возвращается с легким манто, она купила его в соседнем магазине. - Хозяйка магазина предложила укоротить его к утру. Я сказала ей, что это меня не устраивает, что вещь нужна мне немедленно! Когда она узнала, что манто предназначено для "маленькой Пиаф", то все бросила, оставив даже у прилавка покупательницу, которая раздумывала, брать ли ей шотландку на платье или нет. И вот я здесь! К сожалению, манто все же оказалось для меня длинным. Симона, наша костюмерша, сказала, что успеет укоротить его до окончания концерта. А между тем в мою артистическую уборную несут и несут цветы, еще цветы, снова цветы. - Какой невежа надумал это прислать? - возмущается Симона. "Это" - пышные розовые гвоздики. Просто загляденье! Симона тем временем подзывает танцора Жана, который проходит по коридору мимо нашей двери: - Унеси эту гадость. Жан берет цветы с таким видом, будто боится обжечь руки. - Отдай их кому хочешь! - Ну уж нет! - Тогда выбрось в мусорный ящик! - Повернувшись ко мне, Симона объясняет: "Гвоздики приносят несчастье. Если бы их увидел господин Кокатрикс!" Я не допытываюсь, почему эти цветы приносят несчастье, хотя во время прогулок бабуля наставляла меня, как избегать беды... До сих пор я думала, что телеграммы извещают только о какой-либо катастрофе. Оказывается, они могут приносить и огромную радость. Читаю подписи: Лина Рено, Шарль Азнавур, Юг Офрей, Франс Галль и... Я читаю и не верю своим глазам: "Малый из Менильмонтана говорит Мими из Авиньона: "Добро пожаловать!" И желает ей успеха в мире эстрады. Морис Шевалье". - Он в зале? - Нет. Он приходит сюда теперь только по утрам. Но зато там сидят Рей Вентура, Сальвадор, Беко, Азнавур... Потрясающе! Разве могу я сейчас чего-нибудь бояться? А дядя Джо, напротив, как натянутая струна, хотя и старается этого не показать. Он шагает взад и вперед, давая мне на ходу последние советы. Протяжный звонок возвещает о том, что до начала представления осталось четверть часа. Мы спускаемся по лестнице. Попадающиеся нам навстречу молодые артисты кричат: "Ни пуха ни пера!" Перед тем как пройти в зал, где уже сидят Николь и Венсанс, дядя Джо крепко обнимает меня. За всю свою жизнь я не слышала столько раз этой фразы: "Ни пуха ни пера!" Мими, стоящая на пороге своего бара, произносит ее в предпоследний раз. А в последний раз ее говорит мой "дядюшка" Бруно, при этом он показывает на рабочего, который несет деталь декорации, и прибавляет: "Постучи по дереву!" Вспотевшие танцоры возвращаются со сцены после своего номера. До меня доносится голос Софи Агасинской, которая ведет концертную программу: "Мирей Матье!" Я осеняю себя крестом... Поднимается занавес. И вот я одна. Одна, хотя позади меня, за кулисами, стоят человек пятьдесят, а передо мной - две тысячи зрителей. Я еще не успела раскрыть рта, а они уже аплодируют, быть может, потому, что я кажусь такой маленькой на этой огромной сцене, потому, что я выгляжу беспомощной и беззащитной. Но это совсем не так. Мне нравится сражаться в одиночку. Особенно мне нравится миг, когда оркестр играет вступление, и в зале водворяется такая густая тишина, что, как говорится, хоть режь ее ножом. Какая замечательная фраза, и я обращаю ее к публике, собравшейся на мое первое выступление в "Олимпии". Хотел бы из тюрьмы бежать? Скорей на волю выйти? Я не различаю лица зрителей, но чувствую, что они внимательно слушают... Я знаю, как на воле жить счастливо... Пока же спи... Интонация. "Следи за интонацией", - говорил мне дядя Джо. И я слежу. Песня взмывает ввысь, потом мой голос замирает. Крики "браво!". У меня такое чувство, будто я вновь родилась на свет. Да, в этом моя жизнь. И ничто меня теперь не остановит, разве только смерть... Вторую песню мы выбрали потому, что наступает Рождество, и я ее особенно люблю. Она рождает близкие моему сердцу образы, передо мной возникают лица младших сестер: все мы жили тогда в доме с островерхой крышей и по ночам дрожали от холода. Оркестр играет вступление к песне "Звучит гобой, волынка, отзовись", которую мы пели в школе... Ведь наступило Рождество. Но тех, кто Рождество на улице встречает, Жестокий зимний холод поджидает, И он надолго застывает В глазах бездомных малышей... Да, Рождество на улице для них - Холодный ветер, снег летучий, И этот снег, такой колючий, Рождает слезы у детей. Бедняжки съежились дрожа, Как Иисус, потерянный Марией... Эта песня бередит мою память и потому волнует меня. О, разумеется, мы не бегали зимой босиком по улицам, но: Витринами от нас отделены... С этим-то мы были знакомы! Но, хоть и тянется рука, Ты ни к чему не прикасайся, Гляди, но лишь издалека. Гром аплодисментов, крики "браво!". Должно быть, это дядя Джо... Но, кажется, кричит не он один. Разбираться мне некогда - оркестр играет вступление к песне "Гимн любви"... На этот раз сомневаться не приходится, "браво!" кричат многие! И среди них - Азнавур, я различу его голос среди тысячи голосов. За кулисами я попадаю в объятия Бруно, но он тут же выталкивает меня на сцену, я выхожу кланяться - один раз, потом второй, третий... Я чувствую себя такой растерянной, неловкой, неуклюжей. Испытание закончилось, но победила ли я? - Это мы узнаем после антракта, - говорит мне Бруно, но я не понимаю, почему надо ждать так долго. - Господин Старк остался в зале, он хочет лучше понять настроение публики и наблюдает за тем, как пройдет опрос. Какой еще опрос? Все объясняется просто: десятка два служащих "Олимпии" раздают зрителям листки с тремя вопросами: "Понравилась ли вам Мирей Матье?" "Мешает ли вам ее "сходство" с Пиаф?" "Присутствовали вы когда-нибудь на каком-либо гала-концерте Пиаф?" Листы с ответами изучали во время выступления Саша Дистеля. Вот, оказывается, о чем шептались Бруно и Джонни: они хотели разобраться во всем досконально... Надин уводит меня в артистическую уборную, чтобы разгримировать и причесать к ужину. По доносящемуся сюда шуму я понимаю, что концерт окончен. За кулисами полно народу. С лестницы доносятся шаги, а затем - стук в дверь. Азнавур, Петула Кларк и Далида не поленились подняться на четвертый этаж, желая поздравить дебютантку. Каждый, кто знает, что творится за кулисами "Олимпии" после премьеры, по достоинству оценит этот дружеский порыв, для которого потребовались и мужество, и стойкость. Я этого никогда не забуду. В тот вечер я навсегда обрела трех друзей. Спустившись по лестнице, мы очутились в атмосфере всеобщего ликования. Лица у Бруно и Джонни сияли. Результаты опроса, проведенного в антракте, превзошли все ожидания. - Алло, мама!.. Ты меня хорошо слышишь? Зрители должны были отвечать "да" или "нет". - Как на референдуме, который проводил генерал де Голль! - На первый вопрос - "Понравилась ли вам Мирей Матье?" - девяносто пять человек из ста ответили утвердительно. - Бедняжка ты моя! За тебя голосовали дружнее, чем за генерала! - На второй вопрос - "Мешает ли вам ее "сходство" с Пиаф?" - девяносто процентов ответили отрицательно. А на третий вопрос половина публики ответила, что ни разу не видела Пиаф на сцене. - Само собой понятно. И чтобы узнать это, не нужно было никакого референдума! В Париже холодно? Не забудь закутать шею шарфом! Теперь мне ясно: зрителям я нравлюсь такой, какая есть, маленькая Пиаф напоминает им великую Пиаф, которую они так любили. К моему изумлению, у дяди Джо на этот счет иное мнение. На следующее утро я спрашиваю: - Куда девались пластинки Пиаф? - Ты их получишь позднее. - Это вы их спрятали? - Да, я. Не хочу, чтобы ты больше слушала Пиаф. Глаза у меня лезут на лоб. - Вот так, Мирей. Я хочу быть импресарио у певицы, а не у фонографа. Во мне все кипит; - Разве фонографу подносят цветы? И присылают телеграммы?! - Ты, кажется, уже мнишь себя звездой? Но ты еще не звезда! Ты пока в конце афиши, Мирей. Вся работа еще впереди. - А что же мы успели сделать до сих пор? - Почти ничего. Мы только запустили мотор, но горючего там очень мало. Завтра он может остановиться. Если тебя это устраивает, если тебе довольно того, что после концерта в "Олимпии" ты получала цветы и телеграммы, можешь возвращаться в Авиньон. Он меня обманывает. Я чувствую, что он меня обманывает. Ведь он подписал контракт на мою поездку в Америку! Можно подумать, что он угадывает все мои мысли. - Я не обманываю тебя, Мирей. Еще не поздно отказаться. Все зависит от тебя. Если хочешь двигаться дальше, надо работать. Ты ведь слышала, что говорили Эдди, Бруно, Шарль, Анри. (Анри Контэ писал слова для песен Пиаф, он автор слов песни "Рождество на улице". Я слышала этот разговор, но не очень вслушивалась.) Успех в "Олимпии" не должен вскружить тебе голову. - Девяносто пять процентов зрителей ответили, что я им понравилась! - Верно. Когда человек нам нравится, мы ему многое прощаем. И они тебе многое простили, потому что ты мила, трогательна и наивна, потому, что ты дебютантка. Но в следующий раз они тебе спуска не дадут. Ты должна отойти от Пиаф. В противном случае ты никогда не станешь знаменитостью. Будешь всего лишь тенью Пиаф. Слышать это тяжело. Особенно после первого выступления в "Олимпии", которое наполнило меня радостью, как сбывшаяся мечта. Теперь же я чувствую себя Золушкой, утратившей свою золоченую карету. Опустив глаза, я погружаюсь в молчание. Долгое молчание. Мне не хочется говорить. Мне вообще ничего не хочется. Джонни вздыхает: - Хочешь посмотреть газеты? - Надин уже показывала мне "Франс-суар". Там отвели мне восемь колонок на первой полосе! - Я не о том, Мирей. Что и говорить, фотография твоя весьма удачна. На ней ты очень весела, очень хороша. У тебя прелестная улыбка, именно такая и нужна, когда поздравляют читателей газеты с Рождеством. Даже глаза на этот раз ты не слишком накрасила... - А длинные ногти смотрятся хорошо! - Да, но речь не о том. Важнее отзывы критиков. Держи. Читай. Вот статья Каррьера. А вот - Переса. Они бывают на всех эстрадных концертах. А потому могут сравнивать. И дело свое знают. Он протягивает мне "Фигаро": "... настоящее чудо природы по имени Мирей Матье - оживший призрак Пиаф. Досадно только, что столь необычайное сходство может помешать расцвету самобытного и сильного таланта. Правда, мне могут сказать, что и Пиаф на первых порах напоминала Фреэль". А вот что пишет "Комба": "Эта юная певица - недавнее открытие телевидения. Однако мы не склонны доверять таким неожиданным находкам, всем этим "жемчужинам" конкурсов песни, а на сей раз у нас есть особые причины для недоверия, так как Мирей Матье предстает перед нами в роли новой Эдит Пиаф. Пока Мирей Матье еще не повредили ни схожесть с Пиаф, ни внезапное появление в мире эстрады, ни быстрый и шумный успех. Но нужно немедля написать для нее новые песни. Нельзя допустить, чтобы она превратилась в тень Эдит Пиаф, мы хотим вновь увидеть ее через полгода, но непременно с собственным репертуаром". - Вот так-то, - замечает Джонни. - Ты их завоюешь, если сумеешь забыть госпожу Пиаф. Его слова - точно удар дубинкой! - Вы сокрушаете моего кумира. - Прошу тебя, Мирей, не уподобляйся Ремю! - Джонни делает паузу. - Никто не может сокрушить Эдит Пиаф. Но она способна сокрушить тебя. Я вновь молчу. - Ты понимаешь по крайней мере, о чем я говорю? Или до тебя ничего не доходит? - Он опять вздыхает. - Да! Я знал, что делаю, когда решил подарить тебе на Рождество эти духи! Как только я их увидел, то сразу подумал, что они созданы как будто для тебя. Первые духи в моей жизни. Духи фирмы Грэс. И называются они "Упрямец". Когда Джонни говорит со мной, я понимаю, что он прав. Но едва я попадаю в водоворот "Олимпии", смеха, цветов, комплиментов, то сразу же забываю его слова. И по-прежнему остаюсь "маленькой Пиаф". Однажды вечером, когда я сижу в шумном баре Мими, до моего слуха доносятся две фразы, произнесенные вполголоса. Они обращены не ко мне, но, быть может, сказаны в расчете на то, что я их услышу. - Она смелая девочка, если решилась петь "Гимн любви"! До сих пор я только любовалась розой, но забыла о шипах. А они колются пребольно. - Мало быть смелой. У вас короткая память, ребята! А ведь прошло-то всего три года! Когда она появлялась на своих распухших ногах... Она не могла уже надевать туфли и выходила на сцену в сандалетах... Публика приходила смотреть, как она умирает на сцене! Эти слова причиняют мне боль. Я получаю сразу три удара: один предназначен мне, второй удар - образ Пиаф, от которого ком подступает к горлу, и третий - еще незнакомый мне прежде облик злобной публики. Я незаметно ухожу, не произнеся ни слова. Не об этих ли ранах предупреждал меня Джонни? Я в смятении! Дома такого не могло случиться. Как мне его недостает, нашего дома! Но зато благодаря мне он станет гораздо краше. И я уж так устроена, что, обладая хорошей памятью, способна и забывать. А жизнь пока делает все для этого: она преподносит мне новые охапки цветов. Вот и сегодня, к примеру, меня ожидает знаменательный вечер. С "Олимпией" пока покончено. И как говорит дядя Джо: "Мадемуазель Матье впервые появится в свете!" Пьер Карден устраивает у себя большой прием. Мое появление - сюрприз для гостей. Мы приезжаем под вечер, чтобы осталось время для репетиции. У Кардена великолепный дом на набережной Анатоля Франса. Он кажется мне дворцом... Из большой застекленной гостиной открывается вид на Сену, по ней скользят речные трамваи. На столах и сервантах слуги расставляют красивые миниатюрные лампы и серебряные подсвечники. - Вам тут хватит места, мадемуазель? - спрашивает господин Карден. Совсем оробев, я не могу произнести ни слова, и Джонни отвечает вместо меня: - Она мало двигается (он должен был бы сказать: "Совсем не двигается"), встанет возле фортепьяно, и ей будет там удобно. Господин Карден не похож ни на одного из знакомых мне людей, он, пожалуй, походит на портрет Шопена, который я видела в словаре. Но, в отличие от композитора, Карден улыбается. Он обо всем заботится сам: переставляет предметы с места на место, заменяет одно другим, распоряжается, какие принести напитки... Холл уже преобразился в гардеробную; всюду устроены уютные комнатки и уголки, везде стоит изящная мебель, на стенах висят картины. Он приводит нас в свою спальню и просит меня чувствовать себя как дома. По сравнению с гостиной эта комната обставлена гораздо скромнее. Свою шкатулку с принадлежностями для грима я отношу в ванную хозяина дома. Потом... начинается репетиция. - Я подам тебе знак, - говорит мне Джонни. - Если увижу, что дело идет на лад, ты споешь еще "Иезавель", а если и эту песню встретят хорошо, исполнишь "Жизнь в розовом свете". - А почему дело может не пойти на лад? - Потому что здесь соберется весь Париж, тут будут люди, которым не так-то легко понравиться, они многих видели и слышали, причём не только в Париже, но я в Лондоне, и в Нью-Йорке. Остается надеяться на то, что они обожают открывать юные дарования и создавать им славу. Вошедший в комнату Пьер Карден вступает в разговор: - К примеру, сегодня вечером тут будет Жюльетт Ашар, знаете - это жена Марселя Ашара, автора "Картошки". (Нет, я этого не знаю. Для меня картошка - всего лишь блюдо.) Это чу-дес-на-я женщина, я ее нежно люблю. Она помогла мне стать тем, кем я стал. Была моей первой клиенткой в ту пору, когда я шил платья в своей комнатушке под крышей. Жюльетт бывает всюду - на спектаклях в "Комеди Франсэз" и на концертах Холлидея, которого они обожает. А когда Жюльетт кого-нибудь обожает, можно не сомневаться, что весь Париж последует ее примеру. Я должна выступать после ужина, ближе к полуночи. А сейчас только семь вечера. Дядя Джо говорит: для того, чтобы быть в форме в полночь ("Как Золушке!" - думаю я), мне необходимо отдохнуть, потому что я в столь поздний час всегда уже сплю. - Понимаете, господин Карден, она ведь до сих пор выступала сразу после поднятия занавеса и в десять вечера уже лежала в постели. Это нужно для ее голоса. - Ну что ж! Моя спальня в ее распоряжении, - говорит господин Карден. - Я распоряжусь, чтобы вам принесли туда немного еды. Слуга приносит тарелочки, на которых лежат ломтики хлеба, покрытые крошечными черными шариками. - А это что еще такое? - Чечевица из Морбиана, - отвечает дядя Джо. На лице у меня появляется гримаса: - Она мне не нравится. Пахнет рыбой. - Позднее понравится, только тогда ты будешь называть ее икрой... А сейчас, Надин, уложите ее в постель! И теперь я могу похвастаться тем, что спала в постели одного из самых известных в мире французов. Когда Надин разбудила меня за полчаса до выступления, Пьер Карден осведомился о моем самочувствии: - Как это чудесно, что вы можете взять да и уснуть где угодно, в любую минуту, как ребенок! - восклицает он. - Но она и в самом деле ребенок, - говорит дядя Джо, - а я у нее в няньках! Высокая красивая дама, чьи белокурые волосы отливают лаком, одна из тех, о ком говорят "шикарная женщина", в узком платье из розового крепа с расшитым жемчугом воротником (у нее обнаженные руки и открытые колени, как того требует мода), приходит узнать, хорошо ли я отдохнула. Как я понимаю, она встречала гостей. После ее ухода я спрашиваю у Надин, кто эта дама. Вероятно, супруга господина Кардена? - Нет, Мими! Она заведует его ателье мод, а ее муж - Эрве Альфан, тот, что прежде был нашим послом в Соединенных Штатах, теперь он работает "на набережной". - На какой набережной? - В министерстве иностранных дел, Мими. А говорят просто - на набережной... Ох, до чего ж трудно в Париже! Здесь, говоря об одном и том же, употребляют разные слова! Господин Карден приходит за мною и сам представляет меня гостям. Все они сидят за столиками, совсем так, как мы в свое время сидели во "Дворце пива", только тут, разумеется, всё гораздо шикарнее. Меня встречают аплодисментами, переговариваются вполголоса (судя по всему, одобрительно). Начинаю с песни "Я знаю как". После каждой песни украдкой поглядываю на дядю Джо. Все идет хорошо. Я спела пять песен, не сомневаюсь, что могла бы спеть и шестую... С господином Карденом мы обходим все столики. Кого здесь только нет: принцессы, принцы, министры, светские люди и... Жюльетт Ашар, рыжая, как Надин, с удивительным цветом лица. Она крепко целует меня, обдавая ароматом своих духов, и говорит, что я ее глубоко взволновала. Чудесно! Кажется, я покорила "весь Париж". Мое черное платье ("платье воспитанницы пансиона", как напишет один журналист - на приеме их было много), наверное, очень контрастно нарядным туалетам дам. - Почему бы вам не одеваться у какого-нибудь модного портного? - спрашивает меня госпожа Ашар. Я краснею от стыда. И с большим трудом произношу: - Господин Феро - модный портной... Но увы, платья на мне не выглядят эффектно. Об этом мне однажды сказала Николь Старк. Тогда ее слова причинили мне боль. Мало-помалу рана зарубцевалась. Зато по крайней мере я теперь сумела не задумываясь ответить на нелегкий вопрос... Сегодня знаменательный день. Я еду к патриарху. Патриарху песни. К Морису Шевалье. Машина миновала парк Сен-Клу, добралась до Марн-ла-Кокет, поднялась по лесной дороге, в гору, обогнула виллу и остановилась перед белым фасадом с зелеными ставнями, который украшают бронзовые фонари. Дверь тускло отсвечивает матовым стеклом. Звоним. Отворяет горничная весьма почтенного вида; дворецкий ведет нас через холл, где гостей встречает нарисованный во весь рост на холсте Шевалье. А Морис Шевалье собственной персоной - у него удивительно свежий цвет лица, а его галстук украшает булавка с жемчужиной - ожидает нас в гостиной, окруженный близкими: тут Феликс Пакэ со своей супругой Маризой и секретарь Мориса с женой Мадлен. Все они ласково улыбаются, как и сам хозяин дома, который обнимает и целует меня. - Вот вы какая, милая малышка! И заметьте, я не добавлю "Пиаф". Потому что между вами обеими большая разница. Малышка Пиаф шла по теневой стороне жизни, а вы, Мирей, пойдете по солнечной стороне. Одной фразой он указал мне путь... - В нескольких словах вы сумели объяснить то, что я стараюсь втолковать ей с самого начала, - говорит просиявший Джонни. - А сколько времени вы с ней работаете? - Шесть недель. - Всего лишь?! Ну вы, видать, времени зря не теряете. Я смотрел по телевизору ее выступление, оно мне очень понравилось. Я не могу отвести взгляд от его голубых глаз. Какая у него обаятельная улыбка! Именно таким я его и представляла себе по фотографиям. И этот неповторимый голос с чисто парижским произношением, которому я невольно начинаю подражать! - Я слышал, что она скоро примет участие в "Шоу Эда Салливена"? Невероятно! - Да, 3 марта. - Мы будем в Америке в то же время. 12 февраля я уезжаю в Пуэрто-Рико. Представьте себе, я должен буду заменить там Джимми Дьюранта, которому всего семьдесят три года. Нечего сказать, нашли новичка! Затем отправлюсь в Чикаго, Даллас, Хьюстон... Когда-нибудь такую поездку совершит и наша малышка! Вы еще объедете весь свет, Мирей, и везде будут любоваться вашим прелестным личиком! Я, признаться, изумлен, что они решились пригласить меня, невзирая на мой возраст. Что ни говори, а ведь уже семьдесят восемь стукнуло! В свое время я подумал: нужно уступить дорогу молодым. Надо сказать, что я почувствовал приближение "новой волны" еще в 57-м году... я уже тогда казался старомодным. Меня это не удивляло. И вдруг меня приглашают в Америку. Придется изменить не только обстановку, но и кое-какие взгляды. В Америку! Просто диву даешься! Мною вновь интересуются! И предлагают контракт. В мои-то годы! Предлагают сниматься в кино вместе с Гэри Купером и очаровательной Лесли Карон, а также в студии Уолта Диснея... Я приобретаю мировую известность, чего прежде никогда не было. Меня опять вызывают на сцену! Я готовлю новый сольный концерт. Как это ни глупо звучит, но я только в семьдесят пять лет удостоился наивысших похвал критики! Так что сами видите, Мирей, какое у нас окаянное ремесло. Думаешь, что постиг все его тайны, и вдруг... внезапные взлеты или падения! Шевалье приглашает меня осмотреть дом. - Вы уже побывали в каком-нибудь музее? (Я отрицательно качаю головой.) Так вот, у меня здесь нечто похожее! Вы собираетесь в Брюссель? Вероятно, увидите там "Писающего мальчика". Впрочем, на это у вас, возможно, не будет времени. Люди не понимают, что нам приходится выбирать: ехать в чужую страну как туристу или как артисту! Когда тебе надо каждый вечер выходить на сцену, ты не в силах взбираться на колокольни и отыскивать места, откуда лучше любоваться городом. Словом, "Писающий мальчик" - это бронзовый человечек, своего рода фонтан, из которого в землю бьет струя. По праздникам бельгийцы наряжают его. И я... в каком это было году, Феликс? Ах да, в 1949-м. Так вот, я обрядил эту статую в смокинг и надел на нее соломенную шляпу. Вокруг собралась большая толпа. В знак уважения жители Брюсселя и подарили мне эту маленькую бронзовую статуэтку. Она вас насмешила? - При взгляде на нее я подумала о своем младшем братце. - Но ваш братец не носит соломенной шляпы. И, вероятно, не щеголяет в смокинге? - Конечно, нет, но зато все остальное при нем... Все покатываются со смеху. - Знаете, Мирей, когда родственник Азнавура, Гарваранц, принес мне музыку "Твиста соломенной шляпы", я подумал: "Кажется, на сей раз я влип". И тогда - кстати, не забывайте об этом, Мирей, так как в нашем ремесле постоянно приходится учиться, - я отправился в Оперу брать уроки! Это звучит странно, но дело в том, что там у них замечательный преподаватель танцев, исполняемых под джазовую музыку, симпатичный негр Джин Робинсон. На следующий день я отправился утром в "Олимпию" послушать Джонни Холлидея. Но к величайшему моему удивлению, меня поразил даже не Холлидей, а то, что в антракте молодежь меня узнала и завопила: "Ну что, Морис, танцуем твист?!" Показывая мне различные предметы, он о каждом рассказывает занятную историю. В ларце у него хранится ключ от города Вашингтона, который он получил три года назад; хранится у него также воин из чистого золота, опирающийся на меч, - это своего рода приз, полученный им в ознаменование полувековой артистической деятельности, и еще одна золотая статуэтка - Муза, держащая в руке корону, - врученная ему в Голливуде... Затем он показывает мне фотографии Эйзенхауэра, английской королевы и Марлен Дитрих с дарственными надписями: - Ах, Марлен! Я всегда был к ней неравнодушен! Остановившись перед портретом какого-то старца, я спрашиваю у Шевалье, не один ли это из его предков. Он отвечает, что это - не фамильный портрет, а холст работы Пикассо. Джонни приходит мне на помощь, говоря, что я многого не знаю, потому что нигде не бывала, и познания мои ограничиваются школьным аттестатом. - Мне это понятно! - замечает Морис. - Милая Мими, знаете, в каком возрасте я начал выступать в казино "Турель", получая по три франка в день? Мне было всего тринадцать с половиной лет! И потому я научился всему, что знаю, отнюдь не в школе! Он просит меня подробно рассказать о моей жизни, о нашей семье, о маме... А затем подводит к большому портрету, отливающему лаком. На нем изображена мать Мориса, красивая старая дама с тонкими чертами лица и с такими же блестящими голубыми глазами, как у сына; на ее белоснежных волосах - маленькая шляпка. Шевалье ласково берет меня за руку и ведет в парк. Там мы гуляем вдвоем. Он говорит, что я должна непременно сюда приехать, когда установится хорошая погода... Среди зелени прячется сцена, построенная по его указанию... - Здесь будут выступать артисты? - А почему бы нет? И если тебе угодно, будут и петь. Я люблю бродить тут в полном одиночестве, наслаждаясь природой... Кстати, каждый должен стремиться петь песни, которые ему особенно подходят. Я говорю, что Азнавур уже пишет для меня песни. - Да, Азнавур - малый что надо! Я особенно ценю его за смелость и выдержку. Однажды он исполнял при мне песню "Столько монет", а парижские мальчишки швыряли на сцену мелкие монеты и вопили: "Подбирай и мотай отсюда!" Шарль и бровью не повел и продолжал петь. Я сказал ему тогда: "Вы добьетесь успеха!" Но про себя подумал: не так-то это просто! А позднее, когда я переживал полосу неудач, то узнал однажды, что на каком-то званом обеде многие артисты пренебрежительно отзывались обо мне - вы сами убедитесь, в Париже это бывает нередко, - один лишь Азнавур выступил в мою защиту, заявив: "Не болтайте глупостей! Каждый из вас ему чем-то обязан. Он первый утвердил настоящий ритм во французской песне". С тех пор мы стали большими друзьями. Старк правильно поступил, обратившись к нему. Надо сказать, что вы в хороших руках. - Благодарю вас, господин Шевалье! Ничего другого я не могу ему сказать. И хотела бы, да не знаю что. Но одно я знаю твердо - его слова так умиротворяют душу! Он одобряет Джонни, одобряет Азнавура, одобряет мою поездку в Америку. Раз это говорит он, великий Шевалье, значит, нечего сомневаться. Я и сама так думала. Но... я еще плохо разбираюсь в жизни. Никогда я не забуду свою первую встречу с Морисом Шевалье. С этого дня я почувствовала себя менее глупой. Мы присоединились к остальным, и теперь все собрались возле входной двери. Прощались очень тепло и весело. И вдруг хозяин дома сказал мне самым серьезным тоном: - Знаете, мне необыкновенно повезло: я родился в бедной семье. С ранних лет мне пришлось зарабатывать на хлеб, помогать матери. И потому самым важным в жизни были для меня бог, мама и моя работа. Служение французской песне стало для меня своего рода религией. Так вот, думаю, что вы вступили на тот же путь, что и я... У меня такое ощущение, будто я купаюсь в лучах солнца. Я чувствую, что могу и готова стать рыцарем песни, таким рыцарем, какой изображен в моем школьном учебнике истории. Морис подсказал мне девиз, которому я должна следовать всю жизнь. Я не умею читать в будущем, однако верю, что обрела надежные доспехи... Накануне его отъезда в Америку я звоню ему по телефону: - Господин Шевалье, это Мирей... - О, как мило с вашей стороны. Называйте меня просто Морис. Мне хочется переделать в вашу честь одну из своих песен. Вы ее знаете: "Я, белокурая Мими, отправилась вокруг Земли". Надо лишь сменить парик, и я стану петь: "Я, чернокудрая Мими, забыв про свой багаж, в десятый раз вокруг Земли отправилась в вояж!" Мы оба долго смеемся. Я говорю, что желаю ему доброго пути, и спрашиваю: - Вы отправляетесь самолетом? - В моем возрасте, Мими, уже нет времени на то, чтобы отправляться пароходом. А у меня нет времени даже перевести дух. Я никогда не думала, что небольшая пластинка может потребовать столько труда. Джонни внимательно прослушал все песни, которые ему были предложены, и отобрал четыре из них. Должно быть, песни, написанные Азнавуром? Старк выводит меня из заблуждения. Те еще не закончены. Песни не пекут как блины! Можно создать песню за один день, но порой над ней работают десять лет. А когда она уже готова, то и тогда еще нет полной уверенности, что она принесет успех. - Почему? - Потому, что кончается на "у". Разбрасываешь семена целыми пригоршнями, а не вырастет ни одного цветка... Но знаешь, один малый прислал мне песню, и она... Впрочем, нам надо с ним увидеться. Незнакомый молодой человек живет на площади Пигаль, в какой-то жалкой каморке. Кто-кто, а уж я-то знаю, что такое убогое жилище. Но такого я еще не видела. Говорит ли оно о крайней бедности? Попробуй разберись... Я ничего не могу толком разглядеть в этой комнате, потому что в ней все окрашено в черный цвет: стены, потолок, мебель, наглухо затянутое окно. И освещает все это - если это можно назвать освещением! - лишь одна красная лампочка. Поддайся я охватившему меня страху, то уже оказалась бы внизу, на тротуаре. Однако Джонни ведет себя так непринужденно, как будто мы в гостиной у Пьера Кардена. Наружность хозяина под стать комнате: у него черные волосы и черные глаза. Приглушенным голосом он объясняет нам, что может писать музыку только ночью, но это мешает его соседям; тогда он нашел выход из положения: затемнив комнату, он работает, никого не беспокоя. - Есть и другая возможность - прикрыть аккордеон одеялом, но тогда много не наработаешь! Он хватает свой инструмент и начинает напевать: "Имя твое вновь баюкает ночи и дни..." Эта тягучая мелодия меня восхищает. Он поясняет, что слова песни написала Франсуаза Дорен: Имя шепчет твое: "В сердце меня сохрани, Имена другие забудь - излишни они..." - Подойдет, - заявляет Джонни. Вот таким образом Франсис Лей становится не только моим первым композитором, но и "моим" аккордеонистом. С глубоким волнением я узнаю, что в последние два года жизни Пиаф он не расставался с нею. "Увези меня", "Легкий туман", "Право на любовь", "Бейте, барабаны!", "Свидание", "Это была не я", "Люди", "Человек из Берлина" - все эти песни его. - Вы его знали, Джонни? - Да. Но я не знал, что он - сын садовода. Как и я. Именно так и образовалось наше небольшое сообщество южан. Как раз в это время Азнавур прислал к нам дирижера своего оркестра - Поля Мориа, уроженца Марселя. Как шутит Джонни, достаточно послушать, как мы разговариваем, и сразу почувствуешь запах чеснока! Этот худощавый молодой человек с гладкими волосами и маленькими усиками пишет мощную, с размахом, богато оркестрованную музыку. На слова Андре Паскаля он написал для меня песню "Мой символ веры": Жизнь моя начнется: пришла любовь... Но что со мной происходит? Может быть, дело в том, что Франсис возрождает во мне память о дорогой моему сердцу Пиаф? Я легко заучиваю песню "Имя твое". А вот "Мой символ веры" мне никак не дается. Почему? Возможно, название песни кажется мне немного кощунственным? Или меня смущает многократное повторение слов "Я верю...": ведь они никак не согласуются со словами "Я верю в бога", которые я произношу с благоговением. Так или иначе, но у меня ничего не получается. Всякий раз, когда я должна петь "Мой символ веры", у меня начинает болеть горло. Джонни выходит из себя. - Но это правда, Джонни, горло у меня в самом деле болит. - Нет, это неправда! Вот где загвоздка! И он ударяет себя по лбу. Знаменательный день записи приближается. Я в тревоге. Остается пятнадцать, потом четырнадцать, затем тринадцать суток... - Внимание, Мими! Начался обратный отсчет. Мы уже сняли студию. Отступать поздно, пластинка должна быть готова до нашего отъезда в Брюссель. Надин между тем "трубит победу". Она нашла квартиру неподалеку от дома, где живет Старк со своим семейством. Она сдается вместе с мебелью и выглядит очень приятно: гостиная, две жилые комнаты и ванная, которая кажется мне огромной (в ней даже есть окно!). Надин наняла также молоденькую горничную: ей предстоит заботиться о мадемуазель Матье. Стало быть, ничто не помешает мне тут спокойно работать. Нет, мешает страх. Одна мысль о том, что молоденькая горничная, закончив работу, уйдет, и я останусь одна в квартире... Надин берет на себя труд объяснить господину Старку, что я не привыкла жить одна. Я просто не могу. Это сильнее меня. Он обескуражен. Сколько юных девушек жаждут самостоятельности! Хотят отделиться от семьи! И жить собственной жизнью! - Знаю, знаю, но это не для меня. Я очень счастлива, дядя Джо, но все же мне нужен дом, семья, - говорю я, еле сдерживая слезы. - Оставаясь в одиночестве в этой квартире, я буду чувствовать себя сиротой. А ведь у вас мне так хорошо... - Ты не можешь оставаться у меня, Мирей! Подумай сама: тебе надо будет принимать у себя многих людей - поэтов, музыкантов, товарищей по профессии, важных особ, журналистов... Нужно, чтобы у тебя был свой дом. Поверь мне, ты еще будешь очень довольна и станешь гордиться своим домом. - Вряд ли. - Ладно. В таком случае обсудим это в Авиньоне. В Авиньоне я не была уже два месяца. Разве могла вообразить себе простая работница обанкротившейся фабрики конвертов, какая торжественная встреча ждет ее в родных краях! Прием в городской ратуше! Речь, произнесенная мэром Анри Дюффо: - Отныне славу нашего города составляют не только мост через Рону и Папский дворец, но также и вы! Меня восторженно провожают до соседнего театра, где я раздаю автографы. Возбужденные молодые люди несут меня на плечах, словно я принесла победу в футбольном матче. Особенно тронута я госпожой Жюльен - она пришла сюда обнять свою "маленькую лентяйку". - Знаешь, как я теперь поощряю моих учениц? Рассказываю им о тебе! - Не можете же вы ставить меня в пример! - Могу, Мирей. Не каждому легко дается учение. Ты показала, что можно добиться успеха, развивая свое дарование. С каждым днем я убеждаюсь, что без Джонни я бы ничего не добилась. И вот в нашем доме идет семейный совет. Но сначала не без труда заставили замолчать девятилетнего Режи, который непременно хотел объяснить нам, почему он решил стать футболистом, а его старший брат Роже заявлял, что когда вырастет, то будет пекарем, "так как всем нужен хлеб". - Вернемся, однако, к Мирей, - говорит дядя Джо. - Она не хочет жить одна в Париже. - Само собой разумеется, как же ей жить одной! - говорит мама. - Но ведь и я не могу к ней поехать, оставить мужа, малышей и остальных дочек, которые еще моложе ее. - Может быть, моя сестра Ирен... - вступает в разговор папа. - О да! Моя тетушка! Я всегда очень любила тетушку - свою крестную мать, которая прожила нелегкую жизнь. - Ты понимаешь, о чем собираешься просить сестру? Она должна ради твоей дочери оставить своего сына! - Да ведь сын-то ее уже взрослый. У него самого двое детей. - К тому же она еще работает. - Она и там без дела сидеть не будет. По-моему, куда интереснее помогать Мирей в ее эстрадном ремесле, чем гнуть спину на жавелевом заводе. - Она там работает уже двадцать пять лет, и все ее уважают! - По-твоему, в Париже ее уважать не станут?! И вскоре тетя Ирен уже выходит из вагона на Лионском вокзале столицы. Ей подробно описали Надин: эта рыжеволосая женщина будет встречать ее в голубом манто и с букетом роз в руках. Надин сама тотчас же узнала мою тетушку, женщину невысокого роста, чистенькую как стеклышко, с необыкновенными фиалковыми глазами, какие не часто встретишь. Тетушке квартира очень понравилась, особенно кухня. Ведь она искусная повариха... - Тебе тут не придется хлопотать по хозяйству, тетя. У меня есть молоденькая служанка! Тетушка моя - женщина дотошная, ее не остановить. Она занимается квартирой, покупает платяные шкафы, заказывает стенные. И мы с ней говорим, говорим без конца. - Ты слишком много болтаешь, Мирей. Тебе уже пора спать, надо, чтобы голос у тебя хорошо звучал. Ведь завтра ты записываешь пластинку. Джонни уже успел дать ей наставления! И вот наступает завтрашний день. - Если б ты только это видала, тетя! Целый оркестр для меня одной! Сорок музыкантов и восемь хористов! Запись проходила в студии, которая раз в десять больше всей нашей квартиры! Все расположились за пюпитрами, а Поль Мориа - за дирижерским пультом. Ты только представь себе! Какая красота! "Мой" оркестр! Господи, до чего я была взволнована... Я то смеялась, то плакала, не помня себя. Это была гораздо более сильная встряска, чем в тот день, когда я впервые предстала перед публикой. Если б ты только знала, какое трудное дело - запись! Музыканты все время повторяют отдельные куски... Останавливаются из-за выкрутасов этого сольфеджио. Понимаешь? И что-то исправляют в своих нотах... Просто адский труд! - Ну а ты, ты пела? - Пока еще нет. Я только слушала "мой" оркестр и "моих" хористов, чтобы все хорошенько удержать в памяти. Понимаешь? Я начну петь завтра. - В таком случае отправляйся спать. Тебе надо беречь голос. На следующий день студия пуста. Куда они все подевались? Может, забастовка? Нет, объясняет мне Джонни. Оказывается, музыканты свою работу закончили. Наступает мой черед. В стеклянной клетке сидят только Поль Мориа, звукооператор и Джонни. А в огромной студии я одна. В каком-то шлеме на голове и с наушниками на ушах. Вслушиваюсь в звучание оркестра. - Этот шлем мне мешает! - Ничего, привыкнешь. Если я привыкну, то не скоро. Шлем мне мешает. И потом я люблю петь перед публикой. А она у меня всегда была: братья и сестры, подружки, соседские дети, просто знакомые. Как чудесно все было в "Олимпии": позади меня - музыканты, они аплодировали мне вместе со зрителями, сидевшими впереди... А петь вот так, неизвестно для кого, стоя перед микрофоном, - это не по мне, это сбивает с толку. - Но ведь ты поешь для многих тысяч людей, Мирей! Запомни это раз и навсегда. Выступая в "Теле-Диманш", я и думать не думала о микрофоне. А здесь дело другое. Он торчит у меня перед самым носом, я не свожу глаз со стеклянной клетки, мои уши стиснуты шлемом, всюду какие-то провода, и мне чудится, будто я превращаюсь в машину. - Стоп! Мирей, у тебя не получается. Начни снова. - Стоп! Ты фальшивишь. - Стоп! Ты отстала. Чего ты ждешь? - Стоп! Куда ты торопишься?! - Стоп! Что ты пропела? Я ничего не понял. Невесть что бормочешь! И так час за часом. Каждую фразу. Начинаю снова. И опять снова. И опять. - Пожалуйста, ещё раз сначала, Мирей. Когда Джонни умолкает, вступает Поль: - Держи ритм, Мирей. - Две восьмых, Мирей. Ля, ля, ля... - Не вопи так, Мирей. Слушай музыку. Нет, никогда бы я не поверила, что так мучительно записывать пластинку. Я хорошо понимаю: она должна звучать безупречно, ведь когда поешь в зале, взволнованная публика может простить тебе ошибки. Но если я еще не достигла совершенства, быть может, еще рано записывать пластинку? - Эта пластинка должна появиться, Мирей. Без нее ты, в сущности, не существуешь. Ты уже не на гребне волны. Публика тебя забывает. Что представляет собой сегодня "малышка Матье"? Девушка, которая победила в конкурсе "Теле-Диманш" и две недели выступала в "Олимпии". Но это пустяки. Тебя слышали всего тридцать тысяч человек. - А четырнадцать миллионов телезрителей не в счет? - Они с тех пор уже видели и слышали немало других певиц. Для того чтобы остаться на плаву, тебе срочно нужна пластинка. И если она не появится, через полгода о тебе забудут. Я знаю, что он прав. На следующий день дело продвигается так же туго. С восьми утра и до полудня я вновь и вновь пою "Мой символ веры". На каждой фразе меня останавливают, и я ее повторяю. Ведь сольются и наши слезы, и восторг... - Стоп, Мирей! До чего ты холодна. Где твои слезы? Где твой восторг? В слезах недостатка нет. Они струятся по щекам. У меня ничего не получится! Я снимаю наушники. В студии стоит тишина. Слышно только, как я всхлипываю, стараясь подавить рыдания, и... Но это просто невероятно... Из стеклянной клетки доносится свист... Да! Дядя Джо насвистывает! Поль молчит. Звукооператор разворачивает газету. Они ждут, пока я успокоюсь. Словно пережидают дождь! Минуты бегут. Нужно время, чтобы я успокоилась. Роюсь в своей сумочке, достаю носовой платок. Сморкаюсь. В стеклянной клетке никто не шевелится. Я прочищаю горло. Снова надеваю наушники. - Я готова! Джонни перестает свистеть, звукооператор откладывает газету. Звучит музыка. Поль отбивает такт и делает мне знак рукой. На этот раз я благополучно заканчиваю песню. - На сегодня хватит, - доносится сквозь стекло голос Джонни. - Завтра начнем снова. "Да, я верю"... Я бы так и не справилась с этой песней, если бы тетушка не поддержала меня своей любовью, нежностью, душевной теплотой! Наконец "Мой символ веры" записан. Я надеюсь, что песня "Имя твое", которую я хорошо прочувствовала, пройдет без сучка без задоринки. Не тут-то было... - Стоп, Мирей! Ты поешь: "Имя твое вновь баюкает ночи и дни", а слышится: "вновь пою-ка я". Произноси слова более отчетливо. Повторим все с самого начала. Франсис Лей старается меня подбодрить: - Не огорчайся, Мими, это случается со всеми певцами. Затем берут лучшие куски, монтируют их, и все получается! Но не все получается! Дело в том, что я не уложилась в положенное время, и теперь придется доплачивать за то, что мы занимали студию дольше, чем было предусмотрено. Дядя Джо ничего мне не говорит, но я узнала об этом от Надин. Ведь Барклей не только поставщик пластинок, но и продюсер. Дома, вечером, у меня озабоченный вид. - Дядя Джо сделал на меня ставку как на скаковую лошадь, а ну как я не дойду до финиша? - Не волнуйся, не волнуйся, дойдешь, - успокаивает меня тетушка. - Ты ведь у нас как Рокепин! (Знаменитая скаковая лошадь, которая в ту пору одерживала одну победу за другой. - Примеч. авт.) Тем не менее вот уже несколько дней на лбу у дяди Джо пролегла морщина. Но оказалось, что не я в этом повинна. Дело обстоит гораздо хуже... В кабинете на авеню Ваграм Надин сообщает мне, что Джонни уже не в первый раз поехал на авеню Габриэль, в посольство Соединенных Штатов за получением виз. - А почему он их еще не получил? - Потому, что до сих пор не получено согласие на твое выступление в Штатах. Она объясняет мне, что американцы очень строго придерживаются правил в этих вопросах. Даже для того, чтобы один-единственный раз выступить в такой прославленной передаче, как "Шоу Эда Салливена", каждый иностранный артист должен получить особое разрешение. Возвращается Джонни, и по его лицу мы тут же понимаем, что разрешение пока не получено... По правде говоря, я не сознаю всей важности происходящего. И с огромным удовольствием еду в Брюссель, где вновь встречаюсь с Саша Дистелем и Дайон Уорвик, как бы вновь окунаясь в атмосферу, царившую в "Олимпии". "Ансьен Бельжик" - старинный театр, занимающий не последнее место в истории мюзик-холла; он полон теней, фресок и портретов. - Сегодня я могу сказать, что у меня побывали все известные певцы от Шевалье до Дистеля, - говорит директор господин Матоне. Я прохожу вдоль длинного ряда фотографий, развешанных на стенах. - О, "Битлз"! Я их обожаю! Наряду с Элвисом они единственные англосаксы, которых я знаю. - Ну а вот этот мне не нравится! Дядя Джо смотрит на меня строго и сердито: - Ты знаешь Трини Лопеса? - Нет. - Ты видела его фильм "Сделано в Париже"? - Нет. - Ты видела его на сцене? - Нет. - Тогда почему Трини Лопес тебе не нравится? - Мне больше нравится Саша Дистель. Я бы целый день слушала, как он играет на гитаре. Дядя Джо взрывается, но не повышает голоса: - Трини Лопес не сделал тебе ничего дурного! От души желаю, чтобы у тебя когда-нибудь было столь же громкое имя, как у него! И еще я желаю, чтобы никто и никогда не сказал бы: "Мне не нравится Матье!" Ты и впрямь еще несмышленое дитя! Представь себе, что какой-нибудь журналист услышал твои слова, и люди завтра прочтут в газете: "Мирей Матье не любит Трини Лопеса!" Хорошо ты будешь выглядеть! Он явно недоволен мной: - Ты ничего толком не знаешь, Мирей! А когда ничего не знают, самое умное - молчать. - Но я ведь только одному вам сказала. - И этого делать не следовало. Ты ведь никогда не слышала, чтобы я сказал что-нибудь дурное о людях нашей профессии. У нас очень трудное ремесло. - Но и вам не все нравятся. - О таком человеке я ничего не говорю, стараюсь о нем не думать и никогда не имею с ним дела. Вот и все. Он и вправду недоволен. Через минуту он говорит мне, что днем будут репетировать музыканты со звукооператором. А вечером будет репетиция уже с моим участием, так что хорошо, если я пока отдохну. Он распоряжается, чтобы меня проводили... Но при мысли, что я окажусь в одиночестве в гостиничном номере, хотя он довольно уютный, у меня ком подступает к горлу. С пресс-атташе фирмы "Барклей" я направляюсь в бар отеля "Амиго" и с удовольствием пью там фруктовый сок. С нами заводит разговор очень славный на вид бармен, которого зовут господин Миртиль. Я признаюсь ему, что когда не пою, то очень скучаю. И говорю: если бы я знала, что днем буду свободна от репетиции, то с толком использовала бы это время, например, спела бы что-нибудь для детей, так как люблю петь для них. Господин Миртиль говорит, что "Пчелки" будут вне себя от радости, если к ним в гости приедет Мирей Матье. Речь идет о приюте для маленьких калек. Далеко ли он отсюда? Не очень. Полчаса езды на машине. И вот мы уже в пути. Должно быть, господин Миртиль предупредил о нашем приезде, потому что, едва растворяется дверь, все малыши уже тут как тут и... Боже мой! В жизни этого не забуду! Я и представить себе не могла такого... Костыли, протезы, скрюченные руки, изувеченные ноги, огромные обезображенные головы... Потрясение было так велико, что я ничего не могла с собой поделать и разрыдалась. Чьи-то ручонки прикасаются ко мне: маленький мальчик старается меня утешить. Он передвигается с трудом. - Он сирота... и в раннем детстве перенес полиомиелит, - объясняет мне кто-то. О, как бы мне хотелось обнять его, приласкать, увезти с собой... Я невольно вспоминаю о моих младших братьях, гораздо более счастливых... Поднимаю малыша и сажаю его к себе на колени. Спрашиваю, как его зовут. - Бруно. - Так вот, Бруно, сейчас мы все вместе споем: "Жаворонок, жаворонок милый..." Наконец я исчерпала свой репертуар детских песенок и уже подумываю об отъезде. Бруно не отпускает меня. Я обещаю ему, что еще приеду. (Я сдержала слово. Каждый раз, попадая в Брюссель, я наведываюсь к "Пчелкам". Из самых дальних стран я посылаю открытки господину Миртилю с просьбой нежно обнять всех "Пчелок". А совсем недавно, когда я выступала во Дворце конгрессов, ко мне за кулисы пришел молодой человек... Я сразу же узнала его по глазам. Это был Бруно! Он вылечился и больше не хромает.) Я вовремя приезжаю на репетицию, где меня уже ждет дядя Джо. Выхожу на сцену. Исполняю "Иезавель". Пока все хорошо. Но едва я начинаю петь "Рождество на улице", перед моим мысленным взором встают печальные глаза и лица малышей. И я неожиданно умолкаю. - Прошу меня извинить... Музыканты перестают играть. Дядя Джо подходит ко мне, он удручен, но говорит со мной мягко: - Послушай, Мими, ты, видимо, не прислушалась к тому, что я говорил тебе утром. Так-то ты готовишься к своему выступлению. Просто ужасно, что ты вдруг ни с того ни с сего приходишь в такое состояние... Я энергично мотаю головой и рассказываю ему о своем визите к "Пчелкам". Жду, что Джонни рассердится... Но он ничего не говорит, только просит музыкантов подождать минут пять, пока я не приду в себя, подает мне чистый платок и стакан воды. - Все в порядке, - шепчу я. И тогда он тихо говорит мне: - Понимаешь, Мими, случись с тобой такое на публике, это было бы настоящей катастрофой. Теперь тебе понятно, почему я настаиваю на том, чтобы ты непременно отдыхала перед каждым выступлением. Он совершенно прав. Я слишком взволнована и никак не могу собраться. Дядюшка Кокатрикс подбадривает меня: "Дело пойдет на лад!" Стало быть, до сих пор получалось плохо. |