|
Хмурый сентябрьский или октябрьский полдень 1935 года... Помнит ли о нем девушка лет девятнадцати - двадцати,
поющая на углу улицы Труайон и авеню Мак-Магон? Это не ее обычное место, гораздо чаще ее можно встретить совсем в другом
районе Парижа. А здесь как в чужом мире! Рядом с площадью Звезды и так далеко от Бельвиля, улочек ее детства, так далеко от
Пигаль и Монмартра (словно сошедших со страниц романа Франсиса Карко [Франсис Карко (1886-1958) -
французский писатель. - Прим. ред.]), где она теперь обитает. Если верить той, которая в то время следовала за ней
тенью [Simone Berteaut. Piaf. Paris, Robert Laffont, 1969], еще никогда артистические похождения
не заносили девушку в этот квартал. Так почему это случилось именно сейчас? По прихоти, казалось бы, не более того: "Однажды
просто так, без причины, мы решили пойти на Елисейские поля". Итак, сентябрьским или октябрьским днем, не останавливаясь в других местах, две девушки оказались в конце улицы Труайон, которая, находясь между авеню Ваграм и авеню Мак-Магон, является своеобразным "основанием" треугольника зданий, упирающегося "вершиной" в круглую площадь Триумфальной арки. Мимо подруг проходит патрон одного из ресторанов-кабаре. Его квартира в доме № 83 по авеню Гранд-Арме и его заведение на улице Пьер-Шаррон, 54 находятся буквально в нескольких шагах отсюда. Он останавливается и вслушивается. Этот прохожий производит впечатление человека внимательного, утонченного, одетого лучше, чем простой обыватель. Затем, забыв о минутной слабости, "человек с манерами дворянина" придет в себя. Позже он скажет, что его потрясли "нежный голубой цвет ее глаз и легкая грустная нежность взгляда". Таким все запомнили миг, когда судьба выбрала тех, кто в нее верил. - Что ты делаешь! Ты же сорвешь голос! - Мне нужно как-то зарабатывать себе на хлеб! - Ну конечно, малышка... Только ты могла бы работать как-нибудь иначе. Почему ты не поешь в кабаре, с твоим-то голосом? Сейчас никто не помнит, возразила ли девушка, объясняя, что уже пробовала выступать на более удобных сценах, чем улица, что меняет их каждый раз, когда ей предлагают спеть на том или ином балу с танцами под аккордеон, что иногда какая-нибудь "Лулу" с Монмартра милостиво разрешает "показаться" у нее. Мы скорее представляем ее оглядывающей свой нелепый наряд: "дырявый свитер... старая короткая юбка... большие туфли с широкими носами" - и осмеливающейся лишь на ответ, менее тяжкий и менее удручающий: - Потому что у меня нет контракта. После минутной паузы, которой как раз хватает, чтобы осмелеть, мы видим ее уже насмешливой и дерзкой. Молчание прерывается словами: - Если только вы мне его не предложите... - А если я поймаю тебя на слове? Неужели серьезно? Почему бы нет - ведь затем незнакомец представляется: - Меня зовут Луи Лепле, я директор "Джернис". Придешь в понедельник в четыре часа. Ты споешь мне все свои песни, и посмотрим, что можно из тебя сделать. Кто такой Лепле? И что такое "Джернис"? Но ведь спрашивать неудобно, если не дерзко. Приходится довольствоваться именем и адресом, в спешке нацарапанным на клочке бумаги, и они расстаются: он - в последний раз напоминая о дне и часе встречи; она - благодаря его за доброту, выразившуюся к тому же в пятифранковой купюре. Несколько дней спустя, в пятницу - наверное, в первую пятницу октября 1935 года, - посетители "Джернис" любезно приглашены на открытие заведения Лепле. Прежде оно было только рестораном, а теперь стало еще и кабаре. Среди прочих завсегдатаев, чьи громкие имена поднимают его престиж, этот вечер соберет здесь, как потом отметят, летчика Жана Мермоза, журналистов в настоящем и писателей в будущем - Жозефа Кесселя и Филиппа Эриа, молодого директора "Радио-Сите" (который вскоре привлечет всеобщее внимание, став королем публицистики), Марселя Блештейна-Бланше, а также неповторимого, великолепного Мориса Шевалье. Все они придут, чтобы воспользоваться предоставившейся возможностью услышать ту, которая, по словам Лепле, явилась к ним в кабаре "прямо с улицы" так неожиданно, будто упала с неба. И это будет подчеркнуто коротким, не без пафоса, представлением: "Несколько дней назад я проходил по улице Труайон. На тротуаре пела девушка с бледным, болезненным лицом. Ее голос проник в мое сердце, взволновал, поразил меня [...]". Потом Лепле добавил, что у девушки нет вечернего платья, что она лишь недавно научилась кланяться публике, что она будет петь в своем повседневном наряде, "без грима, без чулок и в короткой юбке за четыре су". Итак, в начале творческого пути Пиаф стоит Луи Лепле. Задолго до этого, еще совсем молодым, поскольку дело было до первой мировой войны, он тоже пробовал себя как артист, конечно, обладая определенными способностями, да и в семье его такая дорога была уже проторена. Ведь он был племянником Полена, великого комика, бессмертного создателя "Кассирши "Гранд-Кафе". А затем Европу охватило смертельное безумие. Как и все мужчины моложе пятидесяти лет и не страдающие физическими недостатками, Лепле подлежал мобилизации. Он храбро сражался в битвах, ставших для одних делом чести, а для других - кошмаром, причем настолько храбро, что вскоре отправился домой с этой "шикарной" войны по причине ранения в ногу, сделавшего его хромым. Таким образом, он оказался по другую сторону занавеса. Переход на мирные рельсы произошел столь же легко. Париж словно впал в какое-то безумие, все предавались радостям вновь обретенного мира, лихорадочно и забывчиво, счастливые тем, что кончились ужасы, и никогда еще рынок развлечений так не процветал. Как нельзя кстати оказались и выгодные дружеские связи Лепле - с Оскаром Дюфреном, парижским муниципальным советником, а особенно с директором "Паласа", который разрешил Луи открыть его первое ночное кабаре под крышей этого мюзик-холла на улице Фобур-Монмартр, 8. Поймав свою удачу, он обосновывается на площади Бланш, в "Либерти-Баре". Здесь Лепле вновь пробует себя как артист в дуэте со своим компаньоном "Бобеттом", чье прозвище наводит на мысль о совместном выступлении, весьма далеком от тех, что приняты в залах благотворительных обществ. Что это, желание внести в представление некую гомосексуальную подоплеку, для чего ночь - время более подходящее, нежели день? Никогда ему не удавалось скрыть своих тайных наклонностей - ни под крышей "Паласа", ни в "Либерти-Баре", ни затем в кабаре "Джернис", которых было два: одно на улице Порт-Магон, недалеко от "Опера", другое - на улице Пьер-Шаррон, которое и принесет удачу девятнадцатилетней девушке, прозванной Лепле "Малышка Пиаф". Действительно ли они впервые встретились на углу улицы Труайон и авеню Мак-Магон? По другой, поздней версии, это произошло между Монмартром и Пигаль при посредничестве общих знакомых, и такой вариант более правдоподобен. Они оба знали этот квартал. Лепле имел коммерческие дела в "Либерти-Баре", а уличная певица с некоторого времени бывала тут чаще, чем в Бельвиле или Менильмонтане: друзья-покровители одной и изысканные любовницы другого обитали, без сомнения, в одних и тех же местах. Но каким бы правдоподобным ни казалось такое посредничество, сам факт его тоже можно поставить под сомнение. Симона Берто, ее тогдашняя соседка, и Эдит Гассион, ставшая впоследствии Пиаф, не раз появлялись в окрестностях площади Звезды, что указывает на возможность счастливого случая и мимолетной встречи. Таким образом, поздняя версия строится лишь на догадках биографа, сопоставляющего свидетельства, часть которых никогда не претендовала на абсолютную истинность и дополнялась долей выдумки. Но, в конце концов, какое значение имеют способ и место знакомства, позволившего стареющему знатоку парижских ночных представлений дать шанс маленькой уличной певице? Не важны и другие детали, касающиеся ее первого появления в "Джернис", например, ее свитера (вероятно, связанного ею самой), у которого по причине ветхости отсутствовал один рукав. Недостаток этот она скрыла, по мнению одних, простыней, накинутой на манер шали, а по словам других - настоящим шарфом, подаренным Ивонной Валле, бывшей супругой Мориса Шевалье. Какая разница, пришла ли она на свидание, назначенное Лепле, колеблясь и с опозданием, или же с нетерпением и задолго до назначенного часа? Все помнят, что она пришла на него, что Лепле отобрал для ее дебюта три песни, предпочтя всем другим такие, как "Бездомные девчонки", "Нини - собачья шкура" и "Сумрачный вальс", обязав быстро выучить тексты, чтобы, не медля, приступить к репетициям. Следовало также подобрать ей сценическое имя, поскольку ни ее настоящие имя и фамилия (Эдит Гассион), ни ее псевдонимы на танцевальных вечерах (Дениза Же, Югетт Элиа или имя "Таня", которое звучало так по-русски) не устраивали Лепле. Он хотел найти что-нибудь не просто французское, но и специфически парижское, наилучшим образом отвечающее манерам и особенному стилю его юной протеже. И здесь мы можем сказать, что судьба все-таки мало значит в нашей жизни. Представим, что пути Эдит Гассион и Луи Лепле не пересекались. После упорных поисков, раньше или позже, она все равно поймала бы свою удачу, не стоит в этом сомневаться. С полной уверенностью можно сказать, что так или иначе она все равно создала бы себе имя. Но какое? Ведь уже существовала одна певица, которую звали "Малышка Муано" ("воробей"), и нужно было отважиться еще на "Малышку Пиаф" ["Пиаф" на парижском арго означает "воробей". - Прим. ред.]. Пошел бы на это кто-нибудь, кроме Лепле? Продолжим... Поскольку теперь "Малышка Пиаф" существует, вернемся к ее первому вечеру в "Джернис", о котором никто не знает больше, чем она сама. Мы представляем ее, прислонившуюся спиной к одной из колонн, со сцепленными за спиной руками, и устремившую взгляд поверх голов присутствующих. Она начинает с "Бездомных девчонок", ее сестер по нищете, как, видимо, думал Лепле. В этом фрагменте припева - суть всей песни: Которых любят по вечерам где угодно... [Здесь и далее перевод песен А. В. Спиридонова. - Прим. ред.] Ее слушают, голос крепнет, приходит уверенность, и когда она рискует бросить взгляд в зал, перед ней лишь "внимательные и даже серьезные лица". Это ободряет. Она завладела публикой. Следует несколько куплетов и последний припев, который она заканчивает, подняв руки над головой. Черт побери! "Прекрасный шарф Ивонны Валле" соскальзывает с плеча, и, к ее великому стыду, ничто теперь не скрывает "однорукий" свитер. Ее слезы вызовут всеобщее веселье, думает она. Но в зале воцаряется долгая тишина, а затем следуют аплодисменты. По указке хозяина заведения? Она видит, или скорее слышит, что они звучат отовсюду, и, как она скажет впоследствии, "никогда больше крики "браво" не были так приятны". И в этот вечер, ее первый вечер, во вновь установившейся тишине раздается чей-то голос: - Да у малышки неплохо получается! Если бы это оказался кто-нибудь из рядовых гостей, но Морис Шевалье... Для первого выступления "уличной певицы" это слишком. Убедиться, что восклицание принадлежит мужчине в канотье и что ей не показалось, - уже кое-что. Случайно ли именно сегодня, именно в этот час пришел он сюда, хотя время артиста расписано очень строго? Морис, находившийся тогда, в 1935 году, в зените славы... Да, этот свитер с одним рукавом, эта "шаль", упавшая так некстати, эти слова, брошенные Морисом Шевалье в первый же вечер, - короче, все эти детали, собранные вместе, могли быть преувеличены, приукрашены памятью. Но кто может сопротивляться соблазну сгустить таким образом краски, вспоминая о лучших моментах своей жизни? Факт остается фактом: "У малышки неплохо получается!" Это несмотря ни на ее рост - метр сорок семь, - ни на ее внешний вид, о котором она говорит коротко: "Старые тряпки и лицо привидения". У нее получилось, хотя ее портрет больше похож на карикатуру. Более чем через полвека знаменитый в прошлом первооткрыватель талантов Жак Канетти подтвердит это. Дебютировав совсем молодым в сфере, которой тогда еще не придумали названия и которую еще не именовали "шоу-бизнесом", он уже стал к тому времени известным продюсером "Молодежного мюзик-холла" - передачи, рассказывавшей слушателям о новых именах и новых направлениях французской песни. Встречи Жака с любимой им аудиторией происходили по воскресеньям в полдень на волнах "Радио-Сите". Вероятно, он пропустил премьеру в "Джернис", рассказ о которой завершается этими аплодисментами и предсказанием Лепле, повторенным несколько раз: "Ты завладела их сердцами, будешь владеть ими завтра и всегда". Он пропустил первое выступление, но вспоминает, что патрон "Джернис" пригласил его прийти на следующий же день: "Это был человек, прекрасно знающий свое дело. "Слушай, - сказал он, - у меня есть девчонка, довольно интересная". Он был очень воодушевлен. Тогда я сказал, что приду вечером". И что потом? Вспоминая о ней, Лепле вначале описывает "бледную, болезненную, хилую девушку...". А затем следует слово, которое воссоздает ее образ таким, каким видит его она сама: - Суровая. Она была суровой. Произведя такой эффект, он вновь, употребляя превосходную степень, приглашает Жака Канетти: - Необыкновенное зрелище. Видя ее такой хилой, больной, можно было сказать, что она сейчас умрет. Но пела она с такой силой, с таким жаром! Это было поистине удивительно... Каким бы посещаемым ни был "Джернис", его популярности не хватило бы, чтобы сделать имя Малышке Пиаф. В 1935 году это был лишь один из многих парижских ресторанов-кабаре. Даже в "часы пик" посетители его исчислялись не тысячами, не сотнями, а только десятками. Конечно, перед будущей звездой эстрады пройдет весь бомонд, "все видные персонажи того времени", как напишет она в своей автобиографии. Наиболее часто приходит туда Жан Мермоз, который однажды приглашает ее за свой столик. - Не доставите ли вы мне удовольствие, мадемуазель, выпив со мною шампанского? - А через мгновение он дарит ей корзину цветов, купленную у цветочницы. О, это "мадемуазель"! О, эти цветы! Кто еще? "Министры, один из которых, по-моему, плохо кончил, богатые иностранцы, завсегдатаи скачек (да, в круг своих знакомых Эдит Пиаф введет и последних), банкиры, известные адвокаты, писатели и, конечно, артисты, звезды сцены или экрана". Но тем не менее количество - это еще не качество, и одни лишь вечера на Пьер-Шаррон не стали бы подлинным началом карьеры. К счастью (вот удача так удача!), есть еще Жак Канетти, а благодаря ему - и радио. Действительно ли ее пригласили туда в первое же воскресенье после дебюта на сцене "Джернис"? Точная дата не установлена. Возможно, Жак Канетти ошибается - ему, конечно, простительно, ведь прошло столько лет, - сокращая интервал до двух дней. Вероятно, "крещение" произошло не в последнюю, а в предпоследнюю пятницу октября 1935 года, так как ее первое выступление на "Радио-Сите" состоялось в воскресенье, 26-го числа того же месяца. В любом случае, два дня или три недели - интервал короток, достаточно короток, чтобы верить воспоминаниям Жака Канетти о том воскресенье в радиостудии. Она получила приглашение накануне вечером. "Она не знала, что это означает, и оставалась в полном неведении. Вскоре пришел Лепле. "Не волнуйся, - сказал он ей, - сейчас я тебе все объясню". Назавтра она явилась всего за десять минут до передачи, без пианиста, "без ничего". Мы постарались найти нашего аккомпаниатора, Вальтера Джозефа, но оставалось мало времени. Мы должны были начать без него, я сел за пианино, чего не делал раньше никогда. Самоубийство! К счастью, Вальтер жил совсем рядом, и я уступил ему место после первой песни, когда оставались еще три, предусмотренные программой". Что потом? "Наш коммутатор не умолкал часами. Все хотели знать, кто эта девушка!" Первый опыт оказался удачным. Ее приглашают через неделю и далее - все двенадцать последующих воскресений. Подписывается контракт в соответствии со всеми правилами на цикл из тринадцати передач, более того - передач с участием публики. Таким образом, Малышка Пиаф каждый раз встречается с "двойной" аудиторией: обычными радиослушателями и теми, кто присутствует непосредственно в студии, внимая ее неподражаемому голосу. И это еще не все. Не успел закончиться 1935 год, как 18 декабря состоялась запись ее первой пластинки. Это происходит на студии "Полидор" (Привокзальный бульвар, 67) в XIII округе Парижа, под аккомпанемент аккордеонов братьев Медингер, а также фортепиано и гитары. Еще раз спасибо Жаку Канетти! Руководя программами на "Радио-Сите", он остается продюсером этой студии грамзаписи. Придя сюда, он, как недавно Лепле его самого, старается убедить других: - У меня есть великолепная девочка! Ее нужно записать. Его энтузиазм повлиял на конечное решение. Дальше - больше: в декабре ее приглашают сняться в "Мальчишнице", фильме Жана де Лимюра, поставленном по роману Виктора Маргаритта, с Мари Белль в главной роли. Конечно, она должна появиться в совсем короткой сцене, больше как статистка, чем как актриса: зрители видят ее на экране ровно столько, сколько длится песня. И все-таки! Как когда-то другие известные артистки - например, Фреель в "Папаше из Прованса", Дамиа в "Голове человека", - она знакомится с режиссером Жюльеном Дювивье. В ней начинают распознавать талант. Но мог ли в то же время кто-нибудь предсказать столь быструю карьеру? У Жака Канетти вырывается мгновенный ответ - "да", сто раз "да": "Была она дебютанткой или нет, я всегда предчувствовал это, даже когда она пела откровенно посредственные песни, как сначала. Я даже думаю, что распознал ее талант с первого дня". Опустив несколько месяцев, он вспоминает о более позднем периоде в "Джернис", когда Фернанд Ломброзо, будущий директор театра "Могадор", становится ее первым импресарио: "Мы часто приходили вместе и раскрывали рты, слушая, как она поет. Невероятно! Она умела делать все, ничему не учась. Все!" Гениальность? Во всяком случае, полная противоположность повседневному труду: "Я никогда не видел, чтобы она чему-нибудь училась. Никогда!" Жак Канетти добавляет, что через несколько лет еще больше удивится потрясающим способностям, которые она выказала, сумев спеть по-английски, едва приехав в Соединенные Штаты: "Неожиданно у нее получилось. Как она смогла? Я не знаю. Это для меня остается загадкой". Даже когда ее упрекают в нежелании учиться, забавная манера, с которой Пиаф будет потом подшучивать над зрителем, пришедшим выразить восхищение ее... итальянским (!), и это впечатление, будто она все умеет, ничему не учась, придают ее облику некий ореол таинственности. Первые месяцы 1936 года тоже не проходят даром. Эдит появляется в цирке "Медрано", где участвует в гала-концерте в пользу вдовы клоуна Антонэ; концерт прошел 17 февраля по инициативе газеты "Интранзижан". Прекрасная афиша! Имя Пиаф напечатано там такими же большими буквами, как имена Мистингет, Фернанделя, Альбера Прежано, Мориса Шевалье, а поскольку на этот раз расположению по старшинству предпочли алфавитный порядок, она оказалась между Шарлем Пелиссье, чемпионом в велоспорте, и Гарри Пилсером, американским танцором. А до того - новые репетиции и еще одна запись на студии "Полидор". Начиная с 21 февраля, то есть через четыре дня после "Медрано", парижская публика может увидеть ее на экране благодаря фильму "Мальчишница", где она, молодая веселая девушка, прислонившись спиной к колонне, поет "Все-таки", песню Луи Потера на музыку Жана Марио и Жана Уинера, имя которого воскрешает в памяти знаменитый дуэт "Уинер и Дусе". Эта песня, название которой она придумала сама, будет записана 24 марта на ее новой пластинке. "Джернис" почти ежедневно служит ей источником заработка. "Радио-Сите"? В феврале и марте она участвует в целой серии передач. Появляются первые статьи о ней. Одна из них, вероятно, была написана по следам именно ее дебютных выступлений у Лепле. "Задумаемся на мгновение, - призывает автор, - над тем, кто она есть и что скрывается за тем необычным ореолом грусти, окружающим ее, "дитя улицы". Всем уже нравится эта легенда, связанная с рождением, которое, как свидетельствуют хроникеры, должно было произойти прямо на улице, "одной из тех пологих улиц, заканчивающихся лестницей, откуда виден лишь небольшой их кусочек". И вот уже далекая родная улица сливается с некой мифической лестницей, на которую никогда не ступал никто из ее знакомых с улицы Бельвиль в квартале с тем же названием... "Но не будем строить догадок о ее происхождении, - продолжает автор статьи. - Для нас Малышка Пиаф родилась несколько дней назад в восемь часов вечера на улице Труайон". И если здесь он упоминает факты, проверить которые невозможно, то портрет, который следует далее, уже построен не на слухах: "Вот она идет, стесняясь своего маленького роста, втянув голову в плечи, утиной походкой [...], но запугать ее не так просто [...]. Она останавливается у фортепиано, обводит зал взглядом, лишенным выражения, и поет". Что? "Среди других уличных песен назовем "Сезигскую яву [Ява - название ритмичного танца. - Прим. ред.]", "Сов" и особенно "Бездомных девчонок". Это старая песня, которую уже тридцать лет распевают посетители всех кабачков и кабаре в округе и уличные певцы". Как? "Сначала на нее не обращаешь внимания, потом этот голос, этот холодный голос устричного цвета [...], этот непостижимый голос, хриплый и мощный, одновременно необычный и неповторимый - словом, уникальный, - этот влажный голос, простуженный, еще детский, но уже полный отчаяния, неумолимо берет вас за душу [...]". Так какое значение имеют "самые глупые слова глупых песен", если их поют в "изумительной, волнующей манере, не рассчитывая произвести впечатление"? Вывод автора, не скрывающего удивления, явно перекликается со словами Жака Канетти: "Это необъяснимо, она ничего такого не делает, оставаясь совсем маленькой, худенькой, плохо причесанной, в старом свитере и туфлях, почему-то еще сохранивших приличный вид, - и имея такой голос". На следующий день после ее первого появления на большой сцене "Пти Паризьен", "наиболее тиражируемая из утренних газет", как говорилось в рекламном куплете, долгое время остававшемся популярным, представила читателям совершенно иную Пиаф: "Вообразите себе бледное лицо, в котором в то же время сохранилось некое злорадство парижского сорванца, а в изгибе ноздрей, в ресницах, в разрезе нежных и уже уставших глаз - какое-то патетичное и тайное благородство, даже, наверное, не осознаваемое". И снова привычный рефрен: она ничего не умеет, но она поет и придает "песням улицы" ту же острую, берущую за душу и нежно-ядовитую поэтичность, которую Карко вкладывает в свои "романы улицы". Ссылка на романиста, пишущего о плохих мальчишках и потерянных девчонках, приводит к лестному сравнению: "Никто не выразил ужасные и непередаваемые лишения несчастных, скитающихся под дождем во многих уголках Парижа, так, как это сделал Карко. Но Малышка Пиаф тоже поет о них, и она знает, что чувствуешь, когда холодные капли стекают по плечам". А газета "Си Жур" добавляет: "Ее голос поразил даже простых людей, а это самая трудная, недоверчивая публика, и ей она обязана своими первыми успехами". Нужно еще упомянуть о журналисте и будущем друге Пиаф, Рене Гетта, который задолго до того, как они познакомились ближе, просто признался, что "без ума от нее". Он видит "тело подростка", добавляет "чистое и болезненное лицо Мадонны", восхищаясь ее "изумительными руками, которые со стеснением и неловкостью без конца теребят рукава" - этот жест останется у нее навсегда. Убедившись вместе со всеми в том, что "она не очень-то заботится о каком-то особом выражении лица, свойственном другим артистам", он говорит, что "напротив, она придумывает те, которые легко найти в жизни". Конечно, не забыт и голос, "голос, который идет от души", но сильнее всего его захватили ее "глаза цвета дождя, большие глаза с темными кругами, сразу приковывающие к себе внимание", ее "восхитительная улыбка", ее "вечно грустный вид, даже когда она смеется". Именно поэтому, говорит он растроганно, "ее хочется защищать, укачивать, гладить, доставлять ей удовольствие, окружать теплотой и нежностью, чтобы избавить от злости на весь мир, которую до сего момента никто не смог приглушить". То, что она сейчас поет, - это счастье, редкое счастье, говорит Рене Гетта: "Я думаю, что она счастлива лишь в такие моменты". Но неужели все остальное время она только грустит и тоскует? Конечно, нет! Между мгновениями высшего счастья и глубочайшей тоски жизнь полна, и каждый это знает, сиюминутных радостей и горестей. Не будем же оставлять Малышку Пиаф в неопределенном состоянии между горем и радостью, ее, чьи сценические одежды еще напоминают, что она Эдит Гассион. Если она плачет так же легко, как смеется, это означает, что она естественна, что искусство скрывать свою печаль, пряча ее за улыбкой, чуждо и ее характеру, и ее невероятному "образованию". Забудьте на минуту о ее голосе, и перед вами окажется девочка, одновременно простодушная и лукавая, наивная и опытная, невинный голубой цветок и дерзкая, вольнолюбивая натура. Она сильнее развила свои рефлексы, нежели силу мышления, и пока что далека от мысли, что инстинкт вскоре должен уступить место рассудку. Да, легко раскрывая свою душу, она балансирует на грани между сумасшедшим хохотом и горькими слезами. Да, она ничто без силы голоса, который делает такими непохожими Эдит Гассион и Малышку Пиаф, который служит ей для того, чтобы разгонять тоску! Но отныне она поет не так, как на улице. Не исчезая окончательно, печальные дни становятся все реже. Ее жизнь еще нельзя назвать обеспеченной, но она уже не зависит от пожертвований случайных зрителей. Благодаря "Джернис", как говорится в первой песне, написанной для Эдит Мишелем Эмером, она "от клиентов не знает отбою, и кубышка до крышки полна". Пусть скупо, но зато постоянно. Так, может, пора забыть обо всех невзгодах, которые отражаются в ее искренних глазах, на ее бледном детском лице и звучат в ее голосе и ее песнях? Жизнь, новая жизнь открывается перед ней. Если горе вновь настигнет ее, какой смысл погружаться в него, как в омут? У нее больше нет на это времени. Малышке Пиаф только двадцать, но первые полгода ее артистической жизни настолько насыщены событиями, что кажется, будто она быстро повзрослела. Кроме ресторана-кабаре на улице Пьер-Шаррон, который гарантирует ей ежедневный заработок, а репетиции помогают избежать тоски, кроме "Радио-Сите" и еженедельных передач, кроме первых проб, а затем записей на студии "Полидор", кроме съемок и концерта в "Медрано", остается еще много работы, ведь ее ремесло не ограничивается лишь выходом на сцену. Хотя практически у нее все получается словно бы само собой, это не освобождает ее от заботы о главном: новых песнях. Поскольку она дебютирует на сцене, ей нужен кто-то, способный расширить и обогатить ее скудный репертуар, и целыми днями Пиаф занята поисками тех, кто пишет музыку и тексты. А поскольку их в Париже немало, выбор начинающей певицы зависит от случая. Зачастую ей предлагают песни, которые никто не хочет брать. А те, что нравятся девушке, те, которые относят к лучшим, ей не достаются. Они либо уже переданы тем, для кого писались, либо их авторы хотят повременить, ожидая большей выгоды, более громкого и быстрого успеха, который им принесут Дамиа или Фреель, Солидор, Аннетт Лажон или Мари Дюба. Пройдет время, и все изменится в ее пользу. А пока в своих неустанных стараниях она чаще сталкивается с пренебрежением, чем с готовностью сотрудничать. "Сейчас я их понимаю, - скажет она впоследствии. - Но тогда осторожность композиторов возмущала меня, и часто я испытывала желание уйти от них, хлопнув дверью. Я старалась владеть собой и только удрученно рассказывала о своих бедах Лепле". "Бедах!" По правде говоря, их нельзя даже сравнивать с тяготами ее прошлой жизни. Она испытывала лишь досаду, а не озлобленность. К тому же в свои двадцать лет она хорошо знает, чего хочет. "Чтобы получить песню, я сделала бы что угодно!" - восклицает она, вспоминая, как ловко удалось завладеть песней "Чужестранец". Эта история возвращает нас к тому времени, когда прошло уже два месяца после приглашения в "Джернис". Известен ли точный день? Это, наверное, слишком - требовать от биографии, кроме достоверности фактов, еще и точности дат: она довольствуется тем, что лишь приблизительно определяет его как имевший место между октябрем 1935-го и апрелем 1936 года, то есть в "период Лепле". Так хотя бы месяц? Скорее всего, ноябрь, может быть - первая половина декабря. Это не могло произойти позже, так как 18 декабря "украденная" песня будет указана в программе сеанса записи на студии "Полидор". Малышку Пиаф принимает Морис Декрюк (тот, у которого и будет совершена "кража"), профессионал, музыкальный издатель, внимательно следивший за ее дебютом и, на ее взгляд, расположенный к ней, "один из первых, - признается она, - кто поверил мне и предложил свою дружбу". И она так отблагодарила его? Обманула его дружеские чувства, ответила хитростью на доверие? Пусть поклонники успокоятся. Во-первых, так сложились обстоятельства. Во-вторых, кража краже рознь. Даже если и называть вещи своими именами, это было не похоже на простое воровство. К тому же, оно принесло Декрюку больше пользы, чем вреда. Мы готовы это доказать. Итак... Вечера в "Джернис" приучили ее быть скорее совой, чем жаворонком: она должна была приходить сюда после полудня, зачастую напрасно обегав многих композиторов. Есть ли на этот раз что-нибудь для нее? Как обычно, пианист Декрюк представляет ей музыку и слова новых песен. Ничто ее не воодушевляет. Несмотря на это, она упорно слушает, и в этот момент появляется светловолосая и очень элегантная Аннетт Лажон, не какая-то там попрошайка, а исполнительница не менее известная, чем Марианна Освальд или Лиз Готи. Хотя первых успехов Аннетт добилась всего пару лет назад, она уже успела стать звездой, завоевав столько парижских и европейских сцен, что ей могли бы позавидовать и певицы с большим стажем. Она знала, что существует некая Малышка Пиаф, но не более. Они знакомятся, и Аннетт, естественно, считает, что ей немедленно должны предоставить сцену и пианиста. Ее уже ждет специально для нее отложенная песня "Чужестранец" на слова Маллерона и музыку Маргариты Монно и Робера Жюэля. Два последних имени протеже Лепле едва запомнит, но обладатели их вскоре станут: одна - ее лучшей подругой, другой - ее первым аккордеонистом-аккомпаниатором. Это песня о моряке и уличной девке, которая не заметила бы ни его "нежный взгляд", ни "мечтательные глаза с особым цветом и сумасшедшинкой", если бы он не пожелал "доброго вечера голосом певучим", таким мелодичным, проникающим в глубину души настолько, что она не может этого выразить: Несмотря на дождь и холод, Я останусь довольна. Откуда же он? "Корабль - мой дом, Море - моя деревня..." Как его зовут? Этого не узнает никто, но вся их короткая встреча полна неизбывной бесконечной печали: Он думал, что увидит в моих глазах Женщину, которую можно пожалеть... Далее поется о безумной надежде "девушки с пресыщенным сердцем", а затем о ее отчаянии: Что утром он скажет мне: "Идем, я возьму тебя с собой". А я отвечу: "Да, я хочу этого". Но он ушел, оставив меня Прикованной тяжелой цепью. Для бывшей уличной певицы такой сюжет невыразимо прекрасен, как нечто древнее и извечное, и всем своим существом чувствуя трагичность этих строк, Малышка Пиаф видит в героине себя, потрясенную, как и она, до глубины души. Да, песня кажется настолько красивой, что она умоляет Аннетт Лажон спеть еще раз. Только из удовольствия послушать? Это означало бы забыть о своем ремесле. Она сама хочет воссоздать на сцене образ портовой девчонки, которую понимает лучше, чем кто-либо. Пиаф просто заучивает наизусть песню, предназначенную для другой, "крадет" ее слово за словом до финального куплета, в котором моряка настигает смерть: Вечную колыбель заменило Ласковое море. "Как красиво!" Восхищенная дебютантка извиняется, прежде чем попросить снова повторить песню. Она выглядит настолько потрясенной и восторженной, что никто и не подозревает ее в плутовстве. Во время этой игры в "ворону и лисицу", повторяющейся два или три раза, она запоминает почти все - и довольно простую музыку, и слова - за исключением каких-то мелочей. Оставив Аннетт Лажон репетировать другие песни, Эдит украдкой уходит в соседнюю комнату, а затем обращается к Морису Декрюку, как только он остается один: - Пожалуйста! Дайте мне "Чужестранца"! Может, он и хотел бы это сделать, но не имеет возможности. Еще некоторое время эксклюзивные права на "такую хорошую песню" должны оставаться у ее создательницы. Откуда взялось упрямство Пиаф - другая грань ее таланта, о которой никто и не подозревает? Упорствует она тогда или уступает - никто не узнает этого. В тот же вечер Луи Лепле находит ее сияющей, она немедленно сообщает о своей находке. - Покажи! - говорит он. А показывать нечего. Слова и мотив - их нужно прослушать, особенно мотив, так как пианист "Джернис", Жак Юремер, тоже должен его запомнить, чтобы суметь ей аккомпанировать. Таким образом, новая песня незамедлительно входит в ее репертуар, и не на один вечер, а навсегда. Конечно, в ресторане или вне его, Аннетт Лажон узнает обо всем. И тут же отправляется в "Джернис". Неужели воровка осмелится петь "Чужестранца" в ее присутствии? К счастью, Пиаф не знает об этом вплоть до самого выхода на сцену. Но в любом случае скрываться, избегая столкновения, не в ее характере. Малышка Пиаф так не поступит. - Вы, должно быть, сердитесь на меня, - извиняется она. По словам Симоны Берто, менее сведущей, чем полагает Пиаф, но, видимо, присутствовавшей при этой сцене, ответ больше походит на "град ударов". В памяти Эдит Пиаф останутся лишь быстрое прощание и улыбка Аннетт: - Песня так хороша, что на вашем месте я, наверное, сделала бы то же самое. Но как же их рассудить? Жизнь решала по-своему: поскольку права на песню принадлежат только ее создателям, авторам музыки и слов, из двух певиц "Чужестранец" впоследствии достанется... третьей, причем так надолго, что мы сегодня связываем название этой песни не с Лажон, давно забытой, или с Малышкой, превратившейся в Эдит Пиаф, а с именем Дамиа. Да, именно благодаря ей, великой Дамиа, "трагику песни", "Чужестранец" стал широко известен. Она так правдиво воплотила чувства на сцене! Своим голосом, трогательной наивностью и надрывным отчаянием припевов она прекрасно передает суровость, характерную для ее лучших песен. Вспомним о трепетном и горестном "Мрачном воскресенье". Вспомним об ужасной и зловещей "Плохой молитве", песне, которую вначале пела Мари Дюба, и эхом которой явились не менее зловещие "Чайки"!.. Раз уж речь зашла о "Плохой молитве", стоит отметить, что о ней тоже мечтает или будет мечтать Пиаф. Песня - девичий сон? Если хотите, да! Девушка влачит свои дни в полном кошмаре. Ее молитва - это молитва одержимой, измученной, разуверившейся в любви, потому что ее любимый, уплывший на корабле к далеким островам, может встретить на пути неведомых соперниц, которые, как сказал ей кюре, танцуют обнаженными с гирляндами цветов на шее. "Пусть он почувствует на своих устах горькую соль моих страданий", - умоляет она, желая в порыве смертельной ненависти даже крушения судна, гибели своего моряка и всей команды: "Пусть лживые губы станут пищей для акул". Неужели чужая ревность так вдохновляет подопечную Лепле? Отметим лишь ее желание и способность воспеть это чувство - и тогда, и позже. Подобным же образом она будет завидовать Мари Дюба, исполнительнице песни "Молитва Шарлотты", героиня которой, проститутка, на обочине дороги собирается покончить счеты с жизнью и лишь многочисленными просьбами и обезоруживающими уверениями в покорности пытается перед смертью вымолить прощение у Святой Девы. Появится также "Как воробей", песня, которую молодая певица позволит себе исполнить только однажды, пребывая в неведении, которое защищает ее от ненужных сравнений. Сюжет знаком: рождение где-то под навесом, детство и игры, которые, "конечно, не учат хорошим манерам", юность, быстро влюбляющаяся, быстро разочаровывающаяся, немощное тело, которое "пресыщается" и вскоре: Чтобы оказаться на больничной койке. И еще четыре куплета, проникнутые реализмом эпохи, в которых - судьба, смирившаяся с неизбежностью. Но трогать чужое нельзя! Этот "Воробей" принадлежит Фреель, а не Пиаф. "В тот вечер, когда я его пела, - признается она, - мне стало стыдно, и я поняла, что нужно еще много работать, чтобы стать артисткой". Осторожность и раскаяние не означают отречения. Там, где ее охватывает восхищение, Малышка сдерживает свою дерзость. Обокрасть Аннетт Лажон - еще куда ни шло. Спорить с Мари Дюба, Дамиа или Фреель - пожалуйста! Но она еще не чувствует за спиной достаточно мощных крыльев, чтобы взлететь так высоко, как они. Потом все изменится. Через тридцать лет "черный реализм" ее первых песен не будет пользоваться ни ее расположением, ни благосклонностью аудитории. Выжидая и сознавая, что не осмелится на такое, что же она предлагает публике в "Джернис" и на "Радио-Сите"? Точнее, что она поет, когда ее имя стоит в анонсах "Си Жур" или афише "Медрано"? Ничего особенно нового, все уже не раз слышанное, нет ни "Чужестранца", ни песни, которую она исполняет в фильме "Мальчишница". Бодрая "Сезигская ява" соседствует с угнетающим натурализмом "Девочки и собаки", где девочка сравнивает себя с несчастным животным, что, как мы догадываемся, не добавляет зрителям чистой и искренней радости. И вновь раздается смех, когда звучит песня "Совы" или ироничная "Он не изящен". Между этими двумя крайностями иногда оказываются песни более нейтральные: "Потанцуй со мной вальс", "Грело солнце". А также менее претенциозная, простая и даже грубая "Жюли-красотка". Гастон Куте, автор, чуть-чуть смягчает резкое арго этой колоритной парижанки: одна ее нога на городской мостовой, другая на хлебном поле, она несколько смущает своим видом и ругается, эта чертова Жюли! Странная песня для Эдит, но, несмотря на упоминание о пасущихся лошадях, все же менее неожиданная, чем "Два деревенских музыканта" с описанием их походов по дальним землям. Слова Жана Ришпена словно "нанизаны" на галопирующую музыку (из всего этого Дамиа в двадцатых годах создала настоящий спектакль). В исполнении Пиаф ритм песни неистов, появляется некий мистический пыл. Менее вероятно, что в ее репертуар уже вошли "Старьевщики". За этим названием встает таинственная фигура Жака Буржа, милого Жако, искреннего друга, пользовавшегося ее безграничным доверием. Кто он? "Поэт", - сказал о нем Лепле. "Литератор с 1934 года", - отмечено в краткой биографии в справочнике "Кто есть кто?". Это итог долгого пути самоучки, который в начале его был электриком. В дальнейшем Жак-поэт будет заниматься работой над хроникальными историческими материалами для различных специализированных журналов. Вторая страсть сделает его одним из самых частых посетителей Национальной библиотеки. У него там даже появится постоянное место - редкая привилегия. А еще этот литератор, который выберет себе артистический псевдоним "Камилл дю Нугье", прославится тем, что станет создателем труда, полезного "книжным червям" - "Курьера исследователей и любознательных". Лепле познакомил его с Малышкой в первые дни ее выступлений в "Джернис". "Ах, вы поэт!" - вероятно, воскликнула она, восхищенно глядя на него. Их первая встреча стала началом нерушимой и нежной дружбы. Они еще называют друг друга на "вы", когда голосом Маленького Принца, просящего нарисовать ему что-нибудь, она недвусмысленным вопросом заставляет Жака признать ее талант: "Скажите, вы будете писать для меня песни?" Не имея в этом никакого опыта, Жак тем не менее не сказал "нет", и она еще пела у Лепле, когда он принес ей "Старьевщиков". Так обычно называли себя покупатели и продавцы старья, подобное словечко было и в лексиконе - кинолюбители помнят это - одного из многочисленных персонажей "Детей райка", многосерийного фильма, шедевра Марселя Карне. Несмотря на свое название, песня рассказывает не об одном из таких старьевщиков, а о девочке, бедной девочке, которая ищет какую-то вещь, вероятно, потерянную "среди хлама", продаваемого утром с лотка: Грустное, жалкое, оборванное, Горестное, потерянное сердце? Можно ли более полно выразить муки сироты? Пять определений подряд - это слишком для одного сердца. Но первая попытка оказалась не очень-то удачной, а вторая будет предпринята лишь в 1948 году... Сам ли Жак осознал тщетность своих усилий? Или исполнительница окончательно предпочла видеть его в качестве друга, нежели автора текстов? Вероятно, и то, и другое. В конце концов "Старьевщики" стали для них лишь небольшим, быстро забытым неприятным эпизодом. Но разве до этого не было Раймона Ассо, автора "Моего легионера"? Он к тому времени тоже знаком с Малышкой Пиаф. Песня появилась немногим позже ее встречи с Лепле, поскольку вступление Ассо в SACEM [SACEM (фр. Société des auteurs, compositeurs et éditeurs de musique) - Общество поэтов, композиторов и музыкальных издателей], наверняка состоявшееся после завершения работы над ней, имело место 27 февраля 1936 года. Так значит, она впервые прозвучала именно в "Джернис"? Но можно ли поверить, что молодой певице сделали такой подарок, даже не предложив еще кому-нибудь? Известно лишь, что между Пиаф и "Моим легионером" не возникло "любви с первого взгляда". И какое-то время песню исполняла Мари Дюба... Упомянув о Жаке Буржа и Раймоне Ассо, обратимся теперь к повседневным заботам бывшей уличной певицы вне сцены, вне ее ремесла. Во-первых, где она живет? Адрес мы находим в книге "На балу удачи". Это гостиница "Авенир", где у нее было более или менее постоянное жилье еще до дебюта в кабаре на улице Пьер-Шаррон. По другим воспоминаниям, она в те времена была уже далеко от этого дома в XX округе с табличкой, сегодня исчезнувшей: улица Орфила, 105. Так, ее соседка и подруга в тот период жизни, утверждавшая, что делила с ней все, - Симона Берто, называвшая себя "Момон", - пишет, что Эдит еще задолго до октября 1935 года поселилась и выступала где-то в окрестностях площади Пигаль. Можно ли этому верить? В биографии, права на которую она оставила прессе, не раз были отмечены, увы, попытки преувеличения и даже откровенный вымысел. Поэтому мы можем сомневаться в ее словах, ведь примеры тому уже были: так, она утверждала, что является сводной сестрой Эдит Гассион, имея с ней общего отца. Проверить это просто невозможно. Чтобы сохранить достоверность повествования, удовлетворимся адресами, которые, независимо от встречи с Лепле, локализуют местонахождение девушек у площади Пигаль вероятнее, чем на холмах Менильмонтана. Воспоминания Симоны ведут нас сначала на короткую улицу Режанс, идущую перпендикулярно бульвару Клиши в тупик Вилла-де-Гельма. При этом она забывает, что название гостиницы, где они жили, совпадает с названием улицы - "Режанс". Наверное, и сейчас, спустя более чем полвека, можно найти место, где была эта вывеска. Но Симона Берто ошибается и говорит о гостинице "Лунный свет". Здесь уместно напомнить, что в то время существовала таверна с таким же названием, расположенная в конце улицы Режанс и имевшая, вероятно, похожую клиентуру: развязных уличных девок и удалых парней. Из расположенного дальше тупика Бозар, ставшего впоследствии улицей Андре-Антуан, девушки переселяются в гостиницу "Эдем". Здесь нет таверны, но рядом расположен "Элефант", ресторан, где, пообедав девять раз за четыре с половиной франка, десятый обед получаешь бесплатно. "Практично и экономно", - говорит Симона Берто. Она вспоминает также фамилию хозяйки гостиницы, некой госпожи Жезекель - бретонки по происхождению (или жены бретонца, судя по фамилии) и, видимо, довольно услужливой, поскольку однажды она разрешила Эдит надеть свои носки с целыми пятками. Затем бывшая подруга по нищете, вновь становясь уклончивой, неопределенной в ответах, отсылает нас к "многочисленным отелям на улице Пигаль". Если верить ей, они живут там, где придется, где день, где неделю. На улице Режанс, в "Эдеме" или других уголках, в бедных гостиницах, а иногда - и под открытым небом... Но после встречи с Лепле жизнь Малышки Пиаф, пришедшей, как он говорит, с улицы прямо в кабаре, изменится к лучшему благодаря "Джернис" и "Радио-Сите". Хотя ее сбережения и невелики, они позволяют ей уже не переезжать с места на место из-за постоянного безденежья. Так, достоверно известно, что с ноября по декабрь 1935 года она живет на Пикадилли, улица Пигаль, 59-бис. Новая жизнь? Не будем спешить! Представим ее в период между этими двумя жизнями. Ее ремесло не отвратило Эдит от старых житейских привычек и дружеских связей без тени расчета. "Нашими соседями, - напишет позднее Симона Берто, - были взломщики, сутенеры, скупщики краденого. А соседками - "монашки" и жены вышеперечисленных мужчин. Вот такое общество, правда". Момон, конечно, несколько идеализирует. Такое перечисление позволяет ей приукрасить рассказ о занятиях этих мужчин и женщин, смешать все в кучу - и подпольный синдикат, и детскую преступность. Тем не менее многое в ее воспоминаниях выглядит весьма правдивым. Квартал действительно, и это не подлежит сомнению, кишел сутенерами и проходимцами. Трудно установить, так ли это было на самом деле, но, по ее словам, подругам составляли протекцию именно такие подозрительные личности. Этих парней, добавляет Симона Берто, в "Джернис" не пускали. Но молодая певица все же часто сталкивалась с ними на своем пути: либо они ждали ее у выхода из ресторана, либо она встречала их на Белль-Ферроньер, где они слонялись без дела на углу улиц Пьер-Шаррон и Франциска Первого. Впечатляющий эскорт! Подобная компания, в которой ее видели или считали, что видели, - последний штрих к портрету девушки, пришедшей с самого дна жизни. Еще категоричнее, чем Момон, высказывается одна из газет, упоминая кого-то из друзей Эдит, "упрямого парня, вышедшего недавно из тюрьмы, которого она очень любила, потому что он бил ее". Его встречали в "Джернис", сначала "нахального и лукавого", затем "наглого и грубого". Считая себя ее покровителем, он претендует на свою часть прибыли. Перейдя от требований к угрозам, он заходит так далеко, что Лепле, призванный на помощь, вынужден в свою очередь прибегнуть к запугиванию. После предложения покинуть заведение следует недвусмысленное предупреждение: "Слушай, парень, если ты будешь лезть не в свое дело, я найду способ заткнуть твою глотку" [Détective, 16 апреля 1936]. Тут кавычки не гарантируют ни точности цитаты, ни правдоподобия сцены, ни даже достоверности этой ужасной связи с "грубияном", любимым, несмотря на побои, уважаемым, вопреки угрозам. Нет доказательств, что после него она "проникается нежным чувством к парню небольшого роста, в фуражке, гордому и молодому". Но об этом говорят, это повторяют, об этом пишут, такие ходят слухи. Вроде бы... Наверное... Самое правдивое во всем этом - сама Пигаль, Пигаль тридцатых годов и бандитские нравы ее обитателей, что и породило убеждение, будто Пиаф, поскольку она там жила, отнюдь не походила на добродетельную скромницу. До какой степени? Хроникеры умалчивают об этом и предлагают собственные версии ввиду отсутствия доказательств. Старый прием прессы! Описывая жизнь Эдит вблизи Пигаль, увиденной глазами читателя Карко, Горжеле или Мак-Орлана, журналисты сгущают тот мрак, которым был окутан образ молодой протеже Лепле с момента ее появления в "Джернис". Они смешивают реальные и выдуманные картины, что позволяет переплести в равной степени истину и ложь. Разве это не романтично: девушка, не достигшая двадцати лет, пришла с улицы в кабаре! Разве не заманчиво желание осветить темные стороны ее жизни и суровый реализм раннего репертуара... А поскольку так или иначе нужно показать, что нет дыма без огня, вот некоторые "кровавые" факты из ее биографии. ...Была уже половина второго ночи, и наступил понедельник, когда в "Джернис" заканчивался вечер, назначенный на воскресенье, 5 апреля 1936 года. Молодая певица быстро скрылась во тьме, поцеловав человека, которого называла не "Луи" и не "мсье", а "Папа Лепле". В этот едва начавшийся понедельник (он ей сто раз это повторял!) она не останется без работы: предстоит концерт в зале "Плейель", куда ее пригласила передача "Радио-Сите" "Молодежный мюзик-холл", а до того, в десять часов, они еще должны поехать на прогулку в Булонский лес. Так значит, не удастся поваляться в постели утром? И подольше посидеть сейчас, когда еще есть время? "Ложись пораньше!" - посоветовал Папа Лепле. Она понимает, что это значит - "тотчас же по возвращении", - и обещает лечь как можно раньше. Однако ночь с 5 на 6 апреля 1936 года по-настоящему заканчивается для нее часов в восемь утра или даже позже. Что она делала? Ее ждала встреча на Монмартре, где весело праздновали проводы в армию одного из членов их маленькой "банды". И вот уже девятый час, и неумолимо приближается время прогулки, что позволяет ей урвать лишь кусочек сна. Стоит ли? Перед "Молодежным мюзик-холлом" лучше поспать, чем отправляться в Булонский лес. Несколько сдержанных упреков - и Папа Лепле все поймет и примет. Надо только ему позвонить. Откуда она звонит? Если полагаться на опубликованный вариант ее автобиографии, то из бара или гостиницы на Пигаль. В устной же версии, прозвучавшей в радиопередаче, она едет в Менильмонтан, ее бывший квартал, и после шумной попойки отправляется на улицу Амандье, 84, ища утешения в компании Камилла Рибона, своего старого друга. Раньше Пиаф работала вместе с ним. В архивах уцелел официальный документ, в котором говорится, что им разрешается посещать солдатские казармы, - подлинный документ, подписанный начальником гарнизона. Когда дуэт распадается, Эдит останется благодарной и преданной подругой Рибона. Итак, перешедшая в утро апрельская ночь с воскресенья на понедельник привела ее - печальную, с унылым лицом, в состоянии между депрессией и безумным весельем - к Камиллу. Эдит предчувствует что-то плохое. Она рассказывает о сне, который приснился Лепле. Правда это или нет, но он признался ей: "Я видел мою бедную мать, и она говорила мне: "Знаешь, Луи, пришел твой час. Готовься! Я скоро приду за тобой". Вот и еще одна причина ее тоски. Много лет спустя воспоминание об этом дне заставит ее вновь повторить то, что она сказала доброму Камиллу: "У меня такое впечатление, что скоро произойдет катастрофа!" Действительно предчувствия? Если они уже отравили ей утро, то что же будет дальше? Но как же звонок? Может, она забыла о нем? Зная о смятении ее чувств и мыслей, мы вправе это предположить, но Камилл возвращает ее к действительности: - Позвони Лепле и ложись спать. Эти две вещи должны привести ее в порядок. Итак, отсюда или еще откуда-то, поскольку у Камилла нет телефона, она звонит и выслушивает ответ. Следует диалог, приблизительный краткий вариант которого перед вами: - Алло, Папа? - Да. До сего момента все нормально. "Да" Лепле звучит не слишком любезно, но он не мешает своей певице-звезде рассказывать о бессонной ночи, о необходимости поспать, о желании отменить их встречу в десять часов. - Приезжайте немедленно, - обрывает ее Лепле. - Немедленно! - И бросает трубку. Это нарочитое "вы" ошеломляет ее. Обычно, даже будучи рассерженным, Лепле не переходил на такой сухой и властный тон. И всегда обращался к ней на "ты". Неужели он так разозлился? Протрезвев, она бросается искать такси, ни о чем не думая. - Авеню Гранд-Арме, 83, - бросает Эдит шоферу. Именно там, недалеко от Майо, живет патрон "Джернис". Забудем теперь эти временные границы, воссозданные Пиаф двадцать лет спустя, когда, на вершине славы, многое стерлось из памяти. Забудем их, поскольку они не соотносятся с хронологией той драмы, к которой везет ее такси. Например, этот голос, который приказал ей приехать: между восемью и девятью часами она бы его уже не услышала. Человек, которого она называет "Папа Лепле", был одним из полицейских, прибывших туда тридцатью минутами позже времени ее несостоявшейся встречи. Получается, что часы Пиаф должны были показывать двенадцать дня или даже начало первого, когда, проехав через весь Париж, она оказывается в центре толпы. Какой-то человек охраняет вход в здание: кто он? В лифте ее сопровождает другой человек, которого она считает журналистом, поскольку он спрашивает, действительно ли она Пиаф. "Я ожидала других вопросов, - скажет она позже. - Тот тип довольствовался тем, что внимательно на меня посмотрел, как если бы хотел остаться уверенным, что узнает, встретив снова". С площадки, где останавливается лифт, она видит открытую дверь квартиры Лепле. Прихожую и гостиную заполняют незнакомые люди. В кресле сидит или скорее лежит Лора Жарни, танцовщица, которую патрон "Джернис" выбрал из "самых прелестно-безумных девушек, которых когда-либо знали Монмартр и Лонгшам" и которую поднял до уровня кельнерши своего заведения. Бывшая героиня скандальных репортажей "Си Жур", "парижская львица" (прозвище, которое приходит на ум при первом же воспоминании об ее огненно-рыжей шевелюре), она настоящая дама и большой профессионал, умеющий открыть бутылку так, что шампанское хлынет рекой. Но все, праздник окончен. Лора, вытирая слезы, сообщает страшную новость: - Это ужасно... Луи убили. Полиция уже знает, как и когда это случилось, благодаря служанке, мадам Сакси. Они с дочерью пришли в восемь часов. Позавтракав, дочь вновь ушла, а служанка принялась убирать, стараясь не шуметь, так как патрон просыпался поздно. А теперь встает вопрос: могли ли Малышка и он назначить встречу на десять? Если да, то удивительно, почему он еще спал или оставался в постели, когда в половине десятого в его дверь постучали. Кто-то из друзей? Вероятно, сказала себе служанка. Только приятели забывают о звонке: "Я никогда не открываю тем, кто звонит". Но эти четверо (их было именно столько) не звонили, а стучали и, едва открылась дверь, бросились к женщине, угрожая ей револьвером: - Молчи, или тебе конец! Лепле дома? - Да, он спит. Они задают еще вопрос, из которого становится понятно, что за домом следили. - Это твоя дочь сейчас вышла отсюда? Мать кивает головой. - Прекрасно. Затем бедную итальянку вталкивают в гостиную, бросают на диван, чем-то связывают и затыкают тряпкой рот. Она может только наблюдать происходящее. - Попался! Теперь ты нас не надуешь! - слышит она крики из комнаты патрона. И голос Лепле, который зовет ее: "Тереза! Тереза!" - и вопит: "Мерзавцы!" Затем раздается приглушенный, но ужасающий звук револьверного выстрела. После этого четверо мужчин, скорее всего, начинают рыться везде - по всем шкафам, во всех комнатах. Один из них вытаскивает тряпку, затыкавшую рот Терезе Сакси, и спрашивает: - Где деньги? Патрон положил все свои деньги в банк, утверждает она. Но так ли убедительны ее слова? Как раз перед тем или сразу после того зазвонил телефон, ускоривший, вероятно, поспешное бегство нападавших. Это звонила Эдмонда Ги, актриса, подруга Луи Лепле. Телефонный разговор, как впоследствии покажет она, длился несколько мгновений, достаточных для сухого и короткого ответа: "Лепле? Он спит". Было двадцать минут одиннадцатого, а полиция, поднятая по тревоге, прибыла десять минут спустя. За этот период служанка, связанная скорее грубо, чем умело, освободилась и бросилась из гостиной на лестничную площадку, где ее крики о помощи привели в смятение всех соседей. - Луи убили! - задыхаясь, говорит в свою очередь Лора Жарни. Теперь Эдит бросается из гостиной к смертному одру человека, сделавшего из нее Малышку Пиаф. Конечно, ни она, ни танцовщица из "Джернис" не вникают в детали убийства. Находясь в шоке, Эдит чувствует лишь боль и смятение двадцатилетней девушки, вновь неожиданно ставшей сиротой. То, что с ним произошло, ужасно! Неправдоподобно! Позднее свидетели отметят ее неуверенную походку и вид сомнамбулы. Она с рыданиями бросается на постель, где лежит тело Луи Лепле с лицом, изуродованным смертельным выстрелом, выбившим глаз. - Настали ужасные дни, - произнесет она. Затем последуют сорок восемь часов слежки, которые сделают ее героиней "дела Лепле", почти трансформировавшегося в "дело Пиаф". Расследование ведет Мегрэ. Ссылка на героя книг Жоржа Сименона не случайна. В определенном смысле комиссар Гийом и его коллега из романа - старые знакомые. В 1931 году они оказались вдвойне связаны между собой при посредстве Ксавьера Гишара, ставшего двадцать лет спустя главным действующим лицом операции, связанной с арестом Жюля Бонно, главаря знаменитой банды. Проще говоря, поскольку начинающий Мегрэ не очень-то восхищался специалистами с набережной Орфевр, Ксавьер Гишар пригласил его создателя, Жоржа Сименона, своими глазами увидеть будни профессионалов парижского сыска. Должно было состояться лишь краткое знакомство со службами, но позже Сименон получил разрешение присутствовать и на допросах. Так случилось, что начальником уголовной полиции был тогда комиссар Гийом. И благодаря писателю Мегрэ оказался его учеником. Сходство двух комиссаров, одного вымышленного, а другого настоящего, ограничивается, однако, лишь отдельными чертами характера. Метод комиссара Гийома - это метод полицейского, который знает цену терпению и интуиции. Досадно, что они не гарантируют успеха. Интуиция редко позволяет завершить дело так, как его заканчивают в романе. А что касается терпения, то иногда оно ведет в никуда. Идет ли здесь речь о неудавшемся вооруженном ограблении? После показаний служанки это первое, что приходит в голову. Являясь посредником по продаже квартир, Лепле незадолго до смерти совершил выгодную сделку и получил наличными. Грабители знали это, как знали и простейший способ проникнуть в квартиру, поскольку вместо того, чтобы позвонить, они постучали в дверь. Оправившись от потрясения, Тереза Сакси говорила о "четырех элегантно одетых мужчинах". Не входят ли они в число близких друзей патрона, чьи гомосексуальные наклонности могли привести ко многим неожиданностям? Ее свидетельские показания остаются расплывчатыми, так как она никогда раньше не видела преступную четверку. Не оставляя этой нити, полиция пытается установить другие связи между жертвой и убийцами, и неизбежно речь заходит о Малышке Пиаф, о ее соседях по Пигаль, о молодых людях... Кто они в действительности? Возможно ли, что, вольно или невольно, она ввела их в курс дел патрона, что обернулось трагедией? Как и Мегрэ, его ученик, комиссар Гийом, поручил сначала проверить это своим инспекторам. Журналисты держатся настороже. Слежка за Пиаф наводит их на мысль, что она не просто свидетель. Вероятно, молодая певица в чем-то замешана. Ее подозревают. Люди, которые одолевают Эдит, мучая вопросами, стараются добиться признаний. Каких? Если бы знать... - Вам остается лишь сказать правду, - советует ей комиссар Гийом, наконец занявшись ею лично. В первый же вечер всплывают несколько имен, которые отдаются на съедение прессе. Один из подозреваемых, Анри Валетт, без особых затруднений доказывает, что не мог в тот момент находиться на авеню Гранд-Арме. Жаль! Ведь тем грубияном, от которого Лепле избавил свою протеже, был именно он, и полиция строила свою версию на этом факте. Разве не послужили бы двойным поводом к убийству запах денег и желание отомстить? После Валетта на свет появляются некто Жорж, по прозвищу "Жорж-спаги" [Спаги - солдат французских кавалерийских частей в Африке. - Прим. пер.], и Жан Розе, другой сосед по Пигаль. В утро убийства "Жорж-спаги" с тремя друзьями сел в поезд до Сент-Этьена. Возвратившись в Париж, он тотчас же отправляется на набережную Орфевр, захватив с собой расписание поездов, которое тоже делает его вне подозрений Расследование, проведенное в отношении Жана Розе, приводит к тем же результатам. Обычная рутина. Показания булочника, проживающего на улице Пигаль, рисуют образ честного малого, а его короткое знакомство с Лепле ограничивается сердечными делами между ним и Малышкой Пиаф. Придраться не к чему! И все же комиссар Гийом проводит очную ставку между ним, еще двумя и служанкой Луи Лепле. Он не ждет внезапного поворота в деле, но как хороший полицейский знает, что повседневная кропотливая работа в его ремесле - главное. Тереза Сакси не обманывает его ожиданий, никого не узнав. Единственное лицо, на котором дольше всего задерживался ее взгляд, - это лицо одного из молодых полицейских, участвовавших в опознании в качестве "подозреваемых"... Слежка за Малышкой Пиаф вынудила последнюю прекратить любые контакты со своими соседями по Пигаль. После прекращения всех следственных действий такая секретность становится не нужна. Ее оставляют в покое. Но тем не менее два дня допросов создали ей скверную популярность в прессе. Ее видят в телевизионных новостях. Она сидит на стуле. Журналист задает ей вопрос: - Мадемуазель Пиаф, почему вы назвали имена многих ваших друзей? - Но я никого не обвиняла, мсье! Я была обязана сообщить о тех, с кем раньше водила дружбу. Раз уж меня допрашивали, я должна была назвать имена моих друзей. Если бы я ничего не рассказала, создалось бы впечатление, что я кого-то покрываю. И я сказала правду. Но я никого не обвиняла! - Вы хорошо знаете Лепле? Знала ли она его? - У меня больше нет друзей. - Она сморкается в платок. - Теперь никого не осталось... Пусть меня оставят в покое! Горестная, растерянная, она отворачивается от камеры... Журналисты поджидают ее у выхода с набережной Орфевр. Едва отделавшись от их толпы, она направляется в "Джернис" Конечно, двери заперты, но обслуживающий персонал на местах, там же и другие артисты, ведь она выступала в "Джернис" не одна. Завидовали ли ей? Один из артистов, имени которого она не назовет, злобно бросает: - Теперь, когда твой покровитель мертв, с твоим талантом ты скоро снова будешь петь на улице! Ох уж эти артисты! Она надолго сохранит память о "подлом, бессердечном предательстве". Если бы хоть газеты прекратили писать о ней! Но нет! "Обо мне писали ужасные вещи". Насколько ужасные? Разглядев в случившемся оборотную сторону ее растущей известности, пресса поторопилась связать имя певицы с убийством ее доброжелателя. Закрытое затем комиссаром Гийомом, "дело Пиаф" слишком привлекательно, чтобы тут же его забыть. На ее взгляд, похвалы, расточаемые прессой, часто превращаются в обвинения. А следствие просто-напросто топчется на месте, ему не видно конца, "дело Лепле" окутывается тайной. У каждого свои предположения: бытовое преступление, вымогательство и шантаж, которым не поддался Лепле, другие старые счеты. Некоторое время полиция придерживается версии о мести, связанной с неосторожностью жертвы в отношениях с гомосексуальными партнерами, с его беспорядочной (истинной или надуманной) личной жизнью, с его дружескими связями, предположительно такими же запутанными и своеобразными. Версия ограбления проработана. На набережную Орфевр, пишет еженедельник "Детектив", доставлены "некоторые представители подозрительного общества, которое собирается каждую ночь в барах на улице Пигаль и на площади Бастилии". Само собой разумеется, что на определенной фазе расследования полиция вынуждена обратиться к прошлому Лепле, к его "гомосексуальным наклонностям", а Малышку Пиаф это ранит так же болезненно, как упоминания о ее "воровском" происхождении: "Репортеры... фантазировали без удержу, и я открывала газеты с дрожью, боясь встретить там какую-нибудь новую гнусность обо мне или о друге, которого я потеряла". В течение нескольких недель о ней вспоминают каждый раз, когда дело собираются закрывать. Таков закон жанра. Перед тем, как забыть о расследовании, которое так и не продвигается, газеты делают его ретроспективный анализ. Теперь уже никого не обвиняют, но вспоминают о первых шагах следствия, о том, как под подозрением оказалась молодая певица, вновь повторяется, что подозрения еще до конца не сняты, - короче, собирается все то, что убеждает читателя, что нет дыма без огня. "Мое огорчение? Плевали они на него! Главным было ежедневно снабжать читателя скандалами". А читатель постоянно их жаждет. Лишенный возможности узнать, кто убил Лепле, он хочет получить полную информацию об этой девушке, поднявшейся на волне популярности, но погрязшей в связях с темными личностями улицы, откуда вышла и она сама. Когда наконец внимание ежедневных газет переносится на что-то другое или хотя бы ослабевает, нужно ждать, пока от нее и "дела Лепле" не отвернутся еженедельники. Эта пресса, на страницах которой (но не в колонке "Разное") она так мечтала появиться, заставит ее сказать "Мое имя использовали, как могли". И не один раз: "Вокруг драмы создали целый роман с продолжением, и я была его героиней - красочной, конечно, но, без сомнения, отрицательной". А ей еще нет и двадцати! И прошло всего полгода с тех пор, как под именем Малышки Пиаф она порвала с нищенской жизнью Эдит Гассион. |